Герман Банг - Тине
У тропки, где сворачивать к Ларсу, стоял калека со своим возком. Он за последнее время основал два «филиала» и торговал жидким подслащенным пивом по всему острову.
Калека что-то сказал ей своим лягушачьим голосом. Тине подняла глаза к ясному небу, воздух был свеж и тепел, птицы пели.
— Да, Нильс, да, да, конечно, — ответила Тине высоким, чистым голоском и побежала дальше, к Ане.
Ане сидела за столом — двое детей ее возились на полу — и набивала мешочки медными шиллингами.
— Барыши подсчитываете? — спросила Тине.
— Да, — отвечала Ане. — Благодарение богу — все с пива.
Тине запустила руки в гору сальных монеток.
— Вот здорово, — продолжала она радостным голосом. — И, повернувшись лицом к окну, добавила: — Вот только дышать у вас нечем.
Она сделала глубокий выдох, хотела распахнуть обе створки, но окно оказалось заколочено.
— Как можно в такую пору сидеть с закрытыми окнами? — удивилась Тине, выдергивая гвозди своими проворными руками. — Вот так!
В комнату ворвался свежий воздух и запахи пробудившейся земли. Тине так и осталась у окна. Под высоким небом задорно и лихо перекатывались военные сигналы.
— Сегодня должен вернуться лесничий, — сказала Тине задумчиво и протяжно.
Ане ее не слушала.
Она всем телом навалилась на стол, пересчитывая столбики монет. Пальцы и меловые черточки помогали ей не сбиться со счета.
Один из малышей нашел оброненный шиллинг, ни за что не хотел выпустить монетку из рук и громко заревел, когда Ане все-таки отняла ее.
— Иди ко мне, — сказала Тине, подхватив малыша на руки, и несколько раз обежала с ним комнату.
Вот скачет рыцарь Хлип,
Вот скачет рыцарь Хлоп,
Тип-топ.
Вот скачет рыцарь Снип,
Вот скачет рыцарь Снап,
Тип-тап.
Малыш смеялся, а Тине поднимала его все выше.
— А потом пруссаков бей, а потом пруссаков бей, — напевала она и в такт подбрасывала ребенка к потолку.
Наконец она утихомирилась и села к открытому окну, не спуская малыша с колен.
Ане все считала свои медяки.
— Какое сегодня высокое небо, — сказала Тине, неотрывно глядя вверх.
Сигналы полков, выступающих на позиции, замерли вдали, солнце клонилось к закату.
Тине рывком опустила малыша на пол.
— Вот и они, — сказала она, вставая.
Ане по-прежнему ничего не слышала. Но за холмом уже раздавались шаги солдат, возвращавшихся с позиций.
— Они поднимаются на холм, слышишь?
— Ага, — равнодушно отозвалась Ане.
Тине все слушала, а полк все приближался, теперь он тяжело и устало спускался с холма.
— Они не поют, — сказала Тине, понизив голос, и склонила голову к цветам на подоконнике. Смутное предчувствие беды охватило ее.
— Да, это они, — сказала Ане, насилу оторвав взгляд от своих шиллингов.
Первые шеренги уже проходили мимо окна, осунувшиеся и мрачные. Офицеры шагали впереди, и даже под слоем пороховой копоти видно было, как бледны их лица. Шеренга шла за шеренгой в угрюмом молчании, никто даже не кивнул в сторону знакомого домика.
— Какие они тихие, — сказала Ане.
Тине, пригнувшись, укрылась за цветами, потом она снова выпрямилась во весь рост.
Это он… она увидела его… Он такой же бледный и молчаливый, как все остальные… нет, он не повернул головы, не заметил, что она стоит у окна, он шагал устало, как все остальные… и прошел мимо, как все остальные.
Прошли все, смолкли шаги, теперь слышался только пронзительный голос калеки, да время от времени громыхал случайный залп, словно салютуя заходящему солнцу.
— До свидания, — промолвила Тине уже от дверей и пошла обратно через поле. Но вдруг, полная предчувствием беды, непонятно почему охватившим ее, она сказала себе:
— Сколько он выстрадал, — и улыбнулась от счастья при мысли, что утешит его, утешит и приголубит.
Она побежала со всех ног, не разбирая дороги. Она не заметила, какая тишина стоит в усадьбе, хотя двор полон солдат, не заметила, что дом словно вымер, хотя там собрались все офицеры.
Она пробежала мимо Софи, которая сидела на чурбаке и плакала тихо, без слов, и кинулась к себе в комнатку, где благоухали зеленые ветки ясменника, а на подоконнике стояли анемоны, голубые, недавно сорванные.
Она вытащила припрятанную скатерть в звездочках и накрыла ею столик. Она расставила тарелки и разложила приборы и проверила, в порядке ли его любимое блюдо, которое она приготовила вчера поздно вечером, когда все в доме уже спали, она достала рюмки, из которых он будет пить.
Счастливая возможностью хозяйничать для него здесь, где они будут вместе, она хлопотала над уже накрытым столом, занималась всякими пустяками, не сознавая, что он почему-то мешкает.
Тут наконец она услышала его шаги и метнулась к дверям. Она улыбнулась, протянула руки ему навстречу, но тотчас уронила их; он не увидел протянутых рук, и она не смогла выговорить те слова, которые рвались у нее из груди; она стояла и ждала, теперь уже без всякой цели, его невидящие глаза снова разбудили в ней предчувствие беды: они не видели ее, не узнавали комнату, ничего не выражали.
Она сделала всего лишь одно движение, внезапное движение, может быть, сама того не сознавая; она отступила на шаг и встала так, чтобы заслонить накрытый стол, а он, глядя прямо перед собой, сел возле печи.
Тине осталась стоять, в сумятице мыслей и страхов снова пробудилась прежняя мысль, которая, может быть, таила искру надежды: «Сколько он выстрадал!» Робко, едва коснувшись его плеча, она шепнула:
— Было очень страшно?
Он словно очнулся при звуке ее голоса.
— Страшно, — только и ответил он.
Потом, будто впервые за все время вспомнив про это, он вялым движением руки прижал ее голову к своему плечу, не говоря ни слова, а Тине потерлась щекой об его щеку, и слезы хлынули у нее из глаз.
Он склонился к ней и наполовину машинально, наполовину из жалости поцеловал холодными губами ее скорбное лицо.
Тине осторожно выпрямилась и заговорила — как человек, которого бьет озноб, — робко заговорила о ночах, о шанцах, о погибших.
Он отвечал односложно, безжизненным тоном.
И после каждого ответа Тине становилась все бледней и каждый следующий вопрос задавала все тише и тише.
В голове у нее осталась одна только мысль: спрятать стол, задвинуть его за кровать.
Над ними слышались усталые шаги офицеров, ленивый разговор окончательно замер, а Берг, словно ему все-таки приятно было ощущать тепло ее тела, продолжал сидеть, прижимая голову Тине к своей груди.
Тине сняла его руку со своей головы и встала.
— Вы не хотите поужинать с остальными? — спросила она тусклым голосом. Она и сама не могла бы сказать, почему ее больше всего занимала эта единственная мысль.
— Да, пожалуй, уже время, — сказал Берг и вышел.
Тине вышла следом. Она все приготовила на кухне.
Офицеры молча сошли вниз, а в людской Софи кормила сержантов, те ели с жадностью, но взгляд их воспаленных глаз оставался таким же мрачным.
Тине разложила по тарелкам кушанье для офицеров, и Софи начала разносить тарелки.
Только блюдо для лесничего Тине подала сама.
Офицеры молча сели к столу и принялись за еду. Софи прислуживала молчаливой компании, издавая при этом странные звуки, весьма напоминавшие подвывание. Тине следовала за ней, скованная и застывшая.
Иногда кто-нибудь из офицеров нарушал молчание и заговаривал, но казалось, будто говорящий не слышит ни собственных слов, ни ответа. И снова все умолкали и сидели за столом с одинаковым до удивления взглядом — словно все до единого углубились в одинаковые раздумья.
Тине внесла блюдо для Берга и подошла к нему. Он взглянул на нее, но она уже сумела справиться с собой. Только лицо ее становилось все бледней и бледней, словно кровь капля по капле уходила из тела.
— А это, верно, матушка ваша приготовила, — сказал Берг. Лицо Тине дрогнуло, она даже попыталась улыбнуться, как бы подтверждая его слова.
Офицеры встали из-за стола и все так же в молчании расселись по креслам, провожая глазами дым своих сигар. Порой кто-нибудь вставал и принимался расхаживать по комнате, как бы забыв о присутствии остальных, механически, словно погрузившись в одну неотвязную мысль, а затем опускался на прежнее место, с которого только что встал.
Тине входила и выходила, возвращалась снова и снова, чтобы хоть поймать его взгляд, услышать звук его голоса или, на худой конец, просто чтобы быть там, где он.
Из амбара донеслось пение — певцов было немного, и голоса их звучали слишком уж пронзительно.
Один из капитанов отложил сигару.
— Это новенькие, — мрачно сказал он Бергу.
Песня крепла, еще несколько голосов ее подхватило, и тогда майор поднялся и сказал:
