Герман Банг - Тине
— Да, — просто ответила Тине и последовала за ним. Очередным оказался раненый сержант с землисто-бледным лицом, он хрипел.
— Накройте его, — сказал лекарь и пошел дальше.
Санитар накрыл умирающего шинелью.
…Наконец лекарь завершил свое дело. Безмолвно и робко следили за ним больные со своих постелей. Новые так и лежали на носилках, под них только подвели козлы. Пришла мадам Бэллинг звать лекаря: Бэллинг проснулся и опять очень беспокоен.
— Уж коли есть доктор в доме, — говорила она. Ни раненых, ни контуженных она не замечала, она думала только о своем Бэллинге, у которого неладно с головой.
Доктор ушел, оставив Тине одну.
Начало смеркаться. Все чаще и чаще отворялись двери, несчастные беженцы просили приютить их на ночь, — напрасно просили.
— Это вы? — шепнул Аппель со своей кровати.
— Да.
Тине присела возле его постели, и он взял ее руку. У него снова подскочила температура. В бреду он был дома, только дома, в Виборге, у озера, где гуляют девушки.
Гром пушек не смолкал ни на минуту, и буря не унималась; за дрожащими стеклами тянулся нескончаемой чередой поток беженцев, словно вода поднималась.
— Анни, Анни, — шепотом звал Аппель. — Вот спасибо, что пришла. Скоро похолодает. — Голос его зазвучал с неподдельной нежностью. — Солнце зайдет… а здесь так красиво, когда заходит солнце… и мы вдвоем с тобой…
Он улыбнулся и пожал руку Тине, которую так и не выпускал из своей.
— Какая ты добрая, что пришла, — продолжал он, поглаживая ее по руке, — ты такая добрая… такая добрая…
Санитар повернул голову:
— Ох уж эти женщины, вот и эта не выдержала — валяется, как куль, на полу.
Вошел доктор, и Тине встала с пола.
— С отцом вашим очень нехорошо, — сказал доктор. — Лежать он совершенно не желает. Ну и пусть ходит. Повредить ему теперь ничего не может. Ступайте к нему.
Бэллинг встал с постели. Он не хотел больше лежать. Без умолку болтая, сидел он на краю постели, а мадам Бэллинг никак не могла натянуть на него носки.
— Боже мой! Боже мой! — Дрожащие руки плохо слушались ее.
— Дай лучше я, мама, дай лучше я, — сказала Тине и обняла больного.
— Хочу встать, хочу выйти, все должны выйти, мы все, — безостановочно лепетал он.
— Да, папочка, да.
Сейчас он обладал силой десятка здоровых мужчин, он срывал с себя все, хотя Тине не жалела сил.
— Хочу встать, идемте, час пробил!
Как Тине ни билась, он перепутал всю одежду.
— Поднимемся на колокольню! — упорно твердил больной. — Все на колокольню, все на колокольню! Земля горит! — И он задрожал мелкой дрожью. — Неужто вы не понимаете: земля горит?
— Да, папочка, да.
— Они подожгли землю, — задыхаясь, шептал он, — земля в огне! Вы слышите, вы слышите: земля горит!
И вдруг, объятый ужасом, он вырвался под крик мадам из рук дочери, расшвырял все вокруг — одежду, одеяла, пронзительным голосом потребовал свечу:
— Дайте мне свечу! Свечу дайте! Поглядим, как горит земля. — Он захохотал.
— Идем, лапочка, идем.
— Боже мой, боже милостивый! — всхлипывала мадам Бэллинг.
— Приведи Тинку, — задыхаясь, сказала Тине и поспешила за отцом; тот метался по всему дому.
— Да, сейчас, сию минуту. — Мадам Бэллинг без памяти бросилась бежать.
— Свечу! Свечу дайте! — надрывался больной.
— Даю, папочка, даю. — Тине достала свечу и зажгла ее.
Прибежала Тинка.
— Он хочет па колокольню, — поспешно шепнула Тине. — Иди следом, иди следом и не отставай.
Сумасшедший смеялся так громко, что даже канонада не могла заглушить его смех.
— Мы должны увидеть, как горит земля… Бог наслал огонь на землю, — пояснил он, поднося свечу к дрожащей от ужаса Тинке.
Он вышел из дому. Он не желал, чтоб его поддерживали. Стоя на крыльце, он высоко поднял свечу, и пламя ее озарило лица беженцев.
— Идем, отец, идем, — говорила Тине, пытаясь увести его.
Люди, телеги, лошади проплывали у их ног вереницей смятенных теней, но их голоса, вопли, выкрики казались тихим лепетом в громе пушек.
Бэллинг не двигался с места. Он застыл на верхней ступеньке, высоко подняв свечу и что-то бормоча. Шапку он снял, словно она давила его голову.
— Идем, отец.
Они пошли, пробираясь, как могли, среди беженцев. Бэллинг шел первым: буря чуть не задула свечу. Спотыкаясь о камни, они брели к кладбищенской изгороди.
— Вы слышите! Вы слышите! — восклицал больной. — Похоже на землетрясение.
Аякс и Гектор, жалобно скуля, путались у них под ногами.
Ветер обрушился на дверь колокольни и с силой захлопнул ее. Но Бэллинг распахнул дверь одним рывком. В нос им ударил затхлый могильный запах.
Дверь захлопнулась перед воющими собаками.
— Мама, возьми фонарь и ступай вперед, — сказала Тине.
Мадам Бэллинг схватила фонарь. Она была бледна, тело ее, казалось, сводит судорога, но фонарь она взяла. Во тьме перед ними высилась лестница. Ступени ее были непомерно высоки, в промежутках меж ними залегла ночь, словно желая поглотить пришельцев.
— А ты иди сзади, — сказала Тине подруге.
Они обе держались позади, чтобы подхватить Бэллинга, если тот упадет. Но Бэллинг поднимался, хватаясь за ступеньки, и не умолкал ни на минуту, а колокола глухо гудели над их головами, перекрывая канонаду и бурю. В слуховые оконца хлестал дождь.
— Следи, Тинка, следи за ним в оба.
Бэллинг чуть пошатнулся в темноте. Они хотели было подхватить старика, но он уже вскарабкался наверх, а вслед за ним и они очутились на ровном полу.
— Откройте окна! Окна настежь! — кричал Бэллинг, дергая затворы. Тине помогла ему. С коротким криком разлетелись вспугнутые совы, языки колоколов, растревоженные порывом ветра, ударили как на пожар.
Больной смолк. Все четверо с ужасом глядели в раскрытые окна. Сквозь дождь и мрак виднелась лишь одна красная полоска, как граница моря, но за ней, на вершинах холмов, темным пламенем пылали дома, и огонь грозил перелиться и стечь вниз по склонам. Воздух, чадный воздух над горящей землей во всех направлениях бороздили огненные шары орудийных ядер. Но звуки отступления — обозы, солдаты, тысячи беженцев — доносились сюда, наверх, лишь едва слышным потрескиванием гигантского костра.
С тихим рыданием, молитвенно сложив руки, мадам Бэллинг поникла подле мужа перед распахнутым окном.
— Это горит остров, — прошептала она.
Ставни колотились о стены колокольни, казалось, будто небо, собрав воедино все свои воды, обрушило их на землю, а в красной кайме огня злыми карликами шастали облака дыма.
Тут дверь дернули, раз и еще раз и — с ликующим визгом к ним ворвались собаки.
Тине повернула голову, схватила фонарь — ей казалось, что сердце у нее вот-вот остановится.
— Прекрасный остров, наш прекрасный остров, — снова и снова шептала мадам Бэллинг.
Тине высоко подняла фонарь и вынесла его в проем лестницы — она осветила путь поднимавшемуся Бергу.
«Это он, это он».
Она ничего не говорила, не шевелилась даже, она стояла на одном месте и дрожала всем телом, а он сжимал ее руки.
Остальные даже не глядели в их сторону.
Он стоял так близко, и не помня себя она с глубоким вздохом упала ему на грудь. За спиной у родителей, в багровом свете, бьющем из распахнутых окон, он обнял ее и осыпал поцелуями.
Бэллинг выпрямился; все спустились вниз. Собаки радостно бежали следом.
Доктор был в школе. Он решил дать Бэллингу снотворное.
— Вам тоже необходимо поспать, — сказал он Тине, чьи блестящие глаза были распахнуты так широко, будто она видела призрак.
— Она пойдет со мной, — отвечал Берг.
И они ушли.
Ночь смешала воедино людей, подводы, лошадей. Берг и Тине пробирались между ними навстречу злому дождю. Собаки с лаем следовали за ними.
И под крышей своего разоренного дома, под портретом своей жены Берг утолил наконец свою мучительную, свою неотвязную, свою угрюмую страсть.
Промокши насквозь, Марен бежала через двор из амбара. Софи уже спала, она лишь наполовину проснулась, когда Марен упала рядом с ней на разворошенную постель. Приподнявшись, Софи пробормотала спросонок:
— Поношение божье, и больше ничего.
Но Марен сразу заснула как убитая и не слышала ее слов.
Дождь утих. Пожары Сеннерборга заливали землю своим светом.
VII
Все было забыто, все, что она пережила и перестрадала за шесть дней, минувшие с тех пор, как Берг ушел с полком: сегодня он возвращался домой.
Тине побежала к Ларсу-хусмену. Там она хотела дождаться его возвращения.
Нескончаемым потоком тянулись солдаты, мрачно, без песен, увязая в жидкой грязи. Они оборачивались и глядели на Тине, бежавшую мимо. Лицо у нее раскраснелось на ветру, из-под платка виднелся завязанный в волосах бант.
