Густав Майринк - Голем
«Их гнетет то же самое, что и меня,– почувствовал я. Они не решаются сделать малейшее движение».
Почему не тикают часы?
Обступившая напряженность поглощает все звуки.
Я потряс стол и удивился, услышав все же шум.
Хоть бы ветер свистнул под окном! Даже этого нет. Или дрова затрещали бы в печке,– но огонь погас.
И неизменно все та же напряженность в воздухе – без пауз, без перерывов, как струя воды.
Напрасно все мои чувства свернулись в клубок, как бы перед прыжком! Мне казалось, что я этого не вынесу. Во всем пространстве метались чьи-то взоры, но я не мог их уловить, повсюду блуждали чьи-то руки, которых я не мог схватить.
«Это ужас, который сам себя порождает, парализующий ужас перед непостижимым. Ничто, которое не имеет формы и превышает границы нашей мысли»,– смутно понял я.
С упорством пригвоздился я к месту и ждал.
Ждал добрых четверть часа: не обмануть ли это невидимое существо, подвести его ближе ко мне и схватить?!
Я стремительно обернулся назад: снова ничего.
Все то же опустошающее Ничто,– его не было, и все же комната была полна его гнетущим существованием.
Не убежать ли? Что мне мешает?
«Оно пойдет за мной»,– с отчетливой уверенностью понял я в тот же миг. Я понял, что и свет мне не поможет, и все-таки я продолжал искать спички, пока их не нашел.
Но фитиль свечки не разгорался и все тлел: маленький огонек не мог ни жить, ни умереть, и когда он, наконец, уже завоевал себе чахоточное существование, он засветился, как грязная желтая жесть. Нет, уж лучше темнота.
Я потушил свет и, не раздеваясь, бросился на постель. Считал удары своего сердца: раз, два, три, четыре – до тысячи, и опять сначала – часы, дни, недели, как мне казалось, пока мои губы не высохли, и волосы не встали дыбом: ни секунды облегчения.
Ни единой.
Я начал произносить первые попадавшиеся слова: «принц», «дерево», «дитя», «книга». Я судорожно повторял их, пока они не стали раздаваться во мне бессмысленными, страшными звуками из каких-то доисторических времен, и я должен был напрягать все свои умственные способности, чтоб вновь осмыслить их значение: п-р-и-н-ц?… к-н-и-г-а?
Не сошел ли я с ума? Не умер ли я?.. Я ощупывал все вокруг.
Встать!
Сесть на стул!
Я бросился в кресло…
Хоть бы смерть, наконец, пришла!
Только бы не чувствовать этого бескровного страшного напряжения!
«Я-не-хочу… я-не-хочу,– кричал я.– Слышите?!»
Бессильно я откинулся назад.
Я не мог ощутить себя живым.
Не будучи в состоянии ни думать, не действовать, я уставился взором вперед.
«Почему он так настойчиво предлагает мне зерна?» – нахлынула на меня мысль, исчезла, вернулась. Исчезла, опять вернулась.
Постепенно становилось ясно, что передо мною странное существо: он тут, может быть, уже все время, пока я здесь сижу… Вот он протягивает мне руку.
Некто в сером, широкоплечий, ростом в среднего, плотно сложенного человека, стоит, опираясь на спирально выточенную трость светлого дерева.
Там, где должна была быть его голова, я мог различить только туманный шар из сизого дыма.
Тяжелый запах сандалового дерева и сырости исходил от призрака.
Чувство совершенной беззащитности едва не лишило меня сознания. Вся давняя, разъедавшая меня мука превратилась теперь в смертельный ужас и приняла форму этого существа.
Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что я сойду с ума от ужаса и отвращения, если увижу лицо призрака, предостерегал меня, кричал мне в уши,– и все же притягивал меня, как магнитом, и я не мог отвести глаз от сизого туманного шара, и в нем искал глаза, нос и рот.
Я напрягал все свои силы: туман оставался неподвижным. Правда, мне удавалось приставлять мысленно разные головы к этому туловищу, но каждый раз я знал, что это плод моего воображения.
Они расплывались в тот самый миг, как я создавал их. Только форма египетского ибиса еще удерживалась.
Очертания призрака неуверенно рисовались в темноте, едва заметно сжимаясь и снова расширяясь, точно от медленного дыхания, пробегающего по всему телу: единственное движение, которое можно было уловить.
Вместо ног в пол упирались обрубки костей. А мясо, серое, бескровное, выпячивалось своими краями на высоте перехвата.
Неподвижное существо протягивало мне свою руку.
В ней лежали зернышки. Величиной с горошину, красного цвета, с черными пятнышками по краям.
Что я должен был сделать с ними?
Я смутно сознавал, что на мне лежала огромнейшая ответственность,– ответственность, выходящая за пределы всего земного,– если я сейчас не сделаю все то, что нужно.
Две чашки весов – на каждой половина вселенной – колеблются где-то в царстве первопричины, мерещилось мне,– на какую я брошу пылинку, та и опустится.
Так вот она, эта страшная напряженность, окружающая меня! – догадался я,– «Не шевели пальцем!» – советовал мне рассудок.– Даже если смерть никогда не придет за тобой и не избавит тебя от этой муки».
«Но и этим ты произвел бы выбор: ты, значит, о т к аж е ш ь с я от зерен,– шептало что-то внутри.– Тут нет выхода».
В поисках защиты я оглянулся вокруг, не увижу ли знака, указующего, как быть.
Ничего.
И во мне самом ни решения, ни выбора,– все мертво,– умерло.
Жизнь мириадов людей в это страшное мгновение легче пеперышка,– понял я…
Уже давно, должно быть, наступила ночь, я не различал стен моей комнаты.
Рядом, в ателье, слышались шаги, кто-то передвигал шкапы, выдвигал ящики, со стуком бросал их на пол,– мне показалось, что я узнал голос Вассертрума, произносившего хриплым басом дикие проклятия. Я не стал прислушиваться. Это имело для меня не большее значение, чем шорох мышей.
Я закрыл глаза.
Длинным рядом потянулись предо мной человеческие лица. Веки опущены… неподвижные мертвые маски… мой собственный род, мои предки.
Все одна и та же форма черепа, хотя тип заметно менялся. Предки вставали из могил с волосами, гладко причесанными, распущенными, подстриженными, в париках и в косичках. Века за веками, все ближе ко мне, их черты становились мне все более и более знакомыми, и, наконец, слились в одно лицо…. в лицо Голема, которым и оборвалась цепь моих предков…
Затем тьма обратила мою комнату в беспредельное пустое пространство, в середине которого, как я знал, я сижу в кресле. Предо мной снова появилась серая тень с протянутой рукой.
Когда я открыл глаза, около нас двумя пересекающимися кругами стояли октоидально какие-то странные существа.
В одном круге они были облачены в одежды, отливавшие фиолетовым цветом, а в другом – красно-черным. Люди неведомой расы, высокого роста, неестественно худые. На лица их были наброшены светящиеся покрывала.
Усилившееся сердцебиение подсказало мне, что час решения настал. Мои пальцы протянулись к зернам: – тут я увидел, что дрожь пробежала по лицам красноватого круга.
Не брать зерен? – дрожь охватила синеватый круг,– я пристально взглянул на человека без головы. Он стоял – в той же позе, неподвижно, как прежде.
Даже дышать он перестал.
Я поднял руку, все еще не зная, что сделать… ударил по протянутой руке призрака, и зерна рассыпались по полу.
На одно мгновение точно электрический разряд отнял у меня сознание, и мне показалось, что я лечу в бездну,– но потом я снова почувствовал себя на ногах.
Серая фигура исчезла. С ней и существа красного круга.
Синеватые же лица окружили меня, на груди у них были надписи из золотых иероглифов, между поднятыми и сжатыми указательными и толстыми пальцами, точно заклиная, они держали красные зерна, которые я выбил из руки безголового призрака.
Я слышал, как снаружи град бил в стекла, и оглушительный гром потряс воздух.
Зимняя гроза во всей ее бессмысленной ярости проносилась над городом. С реки сквозь завывания ветра доносились, через равные промежутки времени, глухие пушечные выстрелы, возвещавшие вскрытие льда на Молдаве. Комната пылала в огне беспрерывных молний. Я вдруг почувствовал такую слабость, что у меня задрожали колени, и я должен был сесть.
«Будь спокоен,– ясно произнес чей-то голос возле меня,– будь совершенно спокоен, сегодня lelschimurim – ночь защиты».
Мало-помалу гроза стихла, и оглушительный грохот перешел в монотонное постукивание града по крышам.
Физическая слабость дошла до такой степени, что я смутно, точно в полусне, воспринимал все, происходившее кругом.
Кто-то из круга произнес слова:
«Тот, кого вы ищите, тот не здесь». Другие ответили ему что-то на непонятном мне языке.
Затем тот же голос произнес какую-то фразу, в которой было имя «Henoch», но остального я не понял. Шум трескающегося льда, доносимый ветром, был слишком оглушителен.
Потом один из круга выделился, подошел ко мне, указал на иероглифы на своей груди – это были те же буквы, что и у других – и спросил меня, могу ли я их прочесть.
И когда я запинающимся от усталости языком ответил отрицательно, он протянул мне ладонь, и буквы засветились на моей груди, сперва латинские: Chabrat zereh aur bocher 06 .
