Густав Майринк - Голем
Это было в равной степени безумно и комично, и я не мог удержаться от громкого смеха.
– Зять Шафранека,– жена его продает стаканами огуречный рассол школьникам на базаре,– бегает целый день по конторам,– раздраженно продолжал Харусек,– и выпрашивает старые почтовые марки. Затем он их разбирает и, если находит такие, на которых штемпель стоит только с краю, он кладет их одна на другую и разрезает. Чистые половинки он склеивает и продает марки за новые. Сперва дело его процветало и давало иногда чуть ли не целый гульден в день, но в конце концов, об этом узнали крупные еврейские промышленники в Праге – и сами занялись тем же. Они снимают сливки.
– Вы бы помогали нуждающимся, Харусек, если бы вы имели деньги? – быстро спросил я. Мы стояли у двери Гиллеля, и я постучался.
– Неужели вы считаете меня таким дурным, что сомневаетесь в этом? – изумленно ответил он.
Шаги Мириам приближались, но я выжидал, пока она коснется ручки двери, и быстро сунул кредитный билет ему в карман.– Нет, господин Харусек, я вас не считаю таким, но вы должны были бы меня считать таким, если бы я не сделал этого.
Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я пожал ему руку и затворил за собой дверь. Здороваясь с Мириам, я прислушивался к тому, что он будет делать.
Он секунду постоял, затем тихо зарыдал и стал медленно спускаться по лестнице осторожными шагами. Как человек, который должен держаться за перила.
Я в первый раз был днем у Гиллеля в комнате.
В ней не было никаких украшений, как в тюрьме. Тщательно вычищенный и посыпанный белым песком пол. Никакой мебели, кроме двух стульев, стола и комода. Деревянные полки справа и слева по стенам.
Мириам села против меня у стола, и я принялся за восковую модель.
– Нужно иметь лицо перед собой, чтобы найти сходство? – робко спросила Мириам, только для того, чтобы нарушить молчание.
Мы старались не встречаться взглядами. Она не знала, куда девать свои глаза, мучась стыдом за жалкую обстановку, а у меня горели щеки от раскаяния, что я ни разу не позаботился узнать, чем живет она и ее отец.
Но что-нибудь надо было ответить!
– Не столько, чтобы уловить сходство, сколько для того, чтобы судить о том, верен ли внутренний образ.– Произнося эти слова, я чувствовал, какой фальшью звучали они.
– Долгие годы я слепо следовал ложному принципу, будто необходимо изучать внешнюю природу для того, чтобы творить художественное произведение. Только в ту ночь, когда Гиллель разбудил меня, во мне открылось внутреннее зрение: истинное созерцание с закрытыми глазами, исчезающее, как только они открываются,– вот дар, которым хвалятся все художники, но в действительности недоступный и одному из целого миллиона.
Как решился я говорить о возможности проверять непогрешимое суждение внутреннего зрения грубыми средствами глаз!
Мириам, по-видимому, думала то же самое, судя по удивленному выражению ее лица.
– Вы не должны понимать этого так буквально,– пытался я поправиться.
Она с большим внимание следила, как я водил грифелем.
– Должно быть, очень трудно перенести это потом в совершенной точности на камею.
– Это механическая работа, или близкая к тому…
– Вы покажете мне камею, когда она будет готова? – спросила она.
– Она и предназначена для вас, Мириам.
– Нет, нет, этого не надо… это… это…– я видел, как дрогнули ее руки.
– Даже такой мелочи вы не хотите принять от меня? – быстро перебил я ее.– Я бы хотел позволить себе сделать для вас большее.
Она быстро отвернула лицо.
Что я сказал! Я, очевидно, глубоко обидел ее. Это прозвучало намеком на ее бедность.
Мог ли я исправить это? Не сделаю ли я еще хуже?
Я попытался.
– Выслушайте меня спокойно, Мириам. Прошу вас об этом. Я так обязан вашему отцу,– вы представить себе этого не можете.
Она неуверенно посмотрела на меня – очевидно не поняла.
– Да, да, бесконечно многим. Больше, чем жизнью.
– За то, что он вам тогда помог, когда вы были в обмороке? Это ведь так понятно.
Я чувствовал: она не знает, какие нити связывают меня с ее отцом. Я осторожно нащупывал, до каких пределов я могу идти, не выдавая секрета ее отца.
– Я думаю, что духовная помощь важнее материальной. Я разумею помощь, вытекающую из духовного влияния одного человека на другого. Вы понимаете, что я хочу сказать этим, Мириам? Можно излечить человека не только физически, Мириам, но и духовно.
– И это?..
– Да, и это ваш отец сделал со мной,– я схватил ее за руку.– Неужели вы не понимаете, что у меня должна быть потребность доставить какую-нибудь радость, если не ему, то по крайней мере близкому ему человеку? Имейте только хоть немного доверия ко мне! Неужели у вас нет никакого желания, которое я мог бы выполнить?
Она покачала головой.
– Вы думаете, я чувствую себя несчастной?
– О, нет! Но, может быть, у вас бывают заботы, от которых я мог бы освободить вас? Вы обязаны. Вы слышите? Вы обязаны разрешить мне разделить их с вами! Ведь вы живете здесь оба в темной затерянной улице. Вы, конечно, должны. Ведь вы так еще молоды, Мириам, и…
– Вы ведь тоже живете здесь, господин Пернат,– перебила она, улыбаясь.– Что вас приковывает к этому дому?
Я остановился. Да, да, это верно. Почему я собственно жил здесь? Я не мог себе объяснить этого. «Что приковывает тебя к этому дому?» – бессознательно повторял я. Я не мог придумать никакого объяснения и на мгновение забыл, где я нахожусь. Тут вдруг я очутился где-то высоко… в каком-то саду… в волшебном аромате цветущей бузины… взглянул вниз на город…
– Я дотронулась до раны. Я вам сделала больно? – издалека донесся до меня голос Мириам.
Она наклонилась надо мной и с беспокойной пытливостью смотрела мне в лицо.
Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встревожил ее.
На миг что-то заколебалось во мне, и вдруг вырвалось неудержимо, переполняя меня; я раскрыл Мириам всю мою душу.
Я рассказал ей, как старому близкому другу, с которым жил всю жизнь, от которого нет никаких тайн, все, что со мной было, каким образом из слов Цвака я узнал, что когда-то сходил с ума, потерял память прошлого, как в последнее время все чаще и чаще во мне встают образы, корни которых гнездятся в далеких днях прошлого,– как я боюсь момента, когда вдруг все объяснится и растерзает мою душу.
Только то, что я считал связанным с ее отцом, мои переживания в подземном лабиринте и все последующее, я скрыл от нее.
Она тесно прижалась ко мне и слушала, затаив дыхание, с глубоким участием, доставлявшим мне невыразимое наслаждение.
Наконец-то я нашел человека, которому я могу излить свою душу, когда одиночество слишком давит меня. Правда, был здесь еще и Гиллель, но мне он казался заоблачным существом, приходящим и исчезающим, как свет, неуловимый для меня.
Я сказал это ей, и она поняла меня. Он представлялся таким же и ей, хотя и был ее отцом.
Он любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же чувством… и все-таки между ними – какая-то стеклянная стена,– призналась она мне.– Стена, которую я пробить не могу. С тех пор, как я себя номню, всегда было так. Когда я ребенком видела его во сне склонившимся над моей кроваткой, он всегда был в облачении первосвященника, на груди золотая доска Моисея с двенадцатью камнями, от висков исходили голубые светящиеся лучи. Я думаю, что его любовь такова, что она может пережить смерть, и слишком велика, чтоб мы могли понять ее. Это говорила и моя мать, когда мы тайком беседовали о нем.– Она вдруг встрепенулась и задрожала всем телом. Я хотел вскочить, но она удержала меня.– Не беспокойтесь, это ничего. Просто вспомнилось. Когда мама умерла,– только я одна знаю, как он любил ее (я была тогда маленькой девочкой),– я думала, что не вынесу скорби. Я побежала к нему, вцепилась в его сюртук и хотела кричать, но не могла, потому что я вся оцепенела – и – и тут… у меня мороз пробегает по коже, когда я думаю об этом… он с улыбкой посмотрел на меня, поцеловал в лоб и провел рукой по моим глазам… И с этого мгновения, до сих пор, мучительная тоска по матери исчезла. Я не могла пролить ни слезинки, когда ее хоронили. Сияющей дланью божьей казалось мне солнце, стоявшее в небе, и я не понимала, почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной, и всякий раз, как я поднимала к нему глаза, он тихо улыбался, и я чувствовала, какой ужас пробегал по толпе, замечавшей это.
– И вы счастливы, Мириам? Вполне счастливы? Вам не кажется ужасным сознание, что ваш отец – существо, которое переросло все человечество? – тихо спросил я.
Мириам радостно покачала головой.
– Я живу, как в блаженном сне. Когда вы у меня раньше спросили, господин Пернат, не имею ли я забот, и почему мы здесь живем, мне хотелось смеяться. Разве природа прекрасна? Ну, вот, деревья зеленые, небо синее, но все это кажется мне гораздо более прекрасным, когда я закрываю глаза. Так нужно ли мне сидеть на лугу, чтобы видеть это?.. А немножко нужды… и… и голода? Это бесконечно возмещается надеждой и ожиданием.