Густав Майринк - Голем
«Кровь»,– как удачно определил Харусек.
Я невольно вытер руку, которую он пожал мне, входя в комнату.
Я сделал это совершенно незаметно, но он, по-видимому, это почувствовал. С усилием подавил он в себе выражение ненависти.
– Красиво у вас,– запинаясь, начал он, наконец, поняв, что я не окажу ему любезности, начав разговор.
Как бы в противоречии с собственными своими словами, он закрыл глаза, чтобы не встретиться с моими. Не думал ли он, может быть, придать этим своему лицу невинное выражение?
Ясно чувствовалось, какого труда стоило ему говорить понемецки.
Я не считал себя обязанным отвечать и ждал, что он скажет дальше.
В смущении он дотронулся до напильника. Бог знает почему, с посещения Харусека, он все еще лежал на столе. Но Вассертрум оттолкнулся от него вдруг, точно укушенный эмеей. Меня поразила его инстинктивная дущевная чуткость.
– Конечно, понятно. Это нужно для дела, чтобы было так красиво,– подыскал он слова,– когда бывают такие важные посетители.– Он открыл было глаза, чтоб посмотреть, какое впечатление он произвел на меня, но, очевидно, счел это преждевременным и снова закрыл.
Я решил сразу прижать его к стене: «Вы разумеете даму, которая недавно заезжала сюда? Скажите прямо, к чему вы клоните?»
Он секунду медлил, затем стремительно схватил меня за локоть и повлек к окну.
Странное, ничем необъяснимое поведение его напомнило мне, как он несколько дней тому назад втащил к себе глухонемого Яромира.
Кривыми пальцами он держал передо мной какой-то блестящий предмет.
– Как вы думаете, господин Пернат? Можно с этим что-нинибудь сделать?
Это были золотые часы с такими выпуклыми крышками, что почти казалось, будто их кто-то нарочно выгнул.
Я взял лупу: шарниры были наполовину оборваны, а внутри… как будто что-то выгравировано? Едва можно было разобрать, буквы были искажены совсем свежими царапинами. Я медленно разобрал:
«К – рл Цотт – манн».
Цоттманн? Цоттманн? Где я читал это имя? Цоттманн? Я не мог припомнить. Цоттманн?
Вассертрум едва не выбил у меня из рук лупу.
– В механизме ничего, я сам уже смотрел. С крышками плохо.
– Надо просто выпрямить… в крайнем случае, припаять. Это вам, господин Вассертрум, сделает любой часовщик.
– Я бы очень хотел, чтобы это было солидно сделано. Как говорят – аристократически,– быстро перебил он меня. Почти с испугом.
– Ну что ж, если вы придаете этому такое значение…
– Такое значение! – Его голос срывался от натуги.– Я хочу сам носить эти часы. И когда я их кому-либо покажу, я скажу: вот поглядите, как работает майстер Пернат.
Я испытывал отвращение к этому негодяю; он положительно плевал мне в лицо своей лестью.
– Если вы через час вернетесь, все будет готово.
Вассертрум заволновался: «Это не идет. Этого я не хочу. Три дня. Четыре дня. Хоть через неделю. Я всю жизнь буду упрекать себя, что затруднил вас».
Чего он добивался своим странным поведением? Я прошел в соседнюю комнату и запер часы в шкатулку. Портрет Ангелины лежал лицом кверху. Я быстро захлопнул крышку, чтобы Вассертрум не мог подсмотреть.
Вернувшись, я заметил, что он изменился в лице.
Я пристально посмотрел на него, но тотчас же отверг подозрение: «Немыслимо! Он не мог заметить».
– Ну, так через неделю, вероятно,– сказал я, чтоб положить конец его визиту.
Но он вдруг перестал торопиться, взял стул и сел.
И в противоположность тому, что было раньше, он широко раскрыл свои рыбьи глаза и уставился упорно на верхнюю пугоницу моего жилета.
. . . Пауза . . .
– Эта стерва, конечно, велела вам притвориться, что вы ничего не знаете? А? – выпалил он вдруг без всякого предисловия, ударив кулаком по столу.
Было что-то исключительно жуткое в той порывистости, с какою он переходил от одного тона к другому; он перескакивал с быстротой молнии от льстивого заигрывания к грубой ругани. Мне стало ясно, что большинство людей, особенно женщины, легко становятся его жертвами, если только он располагает хотя бы малейшим оружием против них.
Я хотел вскочить, схватить его за шиворот и бросить за дверь,– это было первой моей мыслью, потом я рассудил, что разумнее будет один раз дать ему выговориться до конца.
– Я, право, господин Вассертрум, не понимаю, о чем вы говорите.– Я постарался придать своему лицу самое глупое выражение.– Стерва? Что значит: стерва?
– Я еще должен вас учить языку? – грубо продолжал он.– Вам еще придется присягать на суде. Вы понимаете это?! Это я вам говорю! – он начал кричать.
– Мне в глаза вы не станете отрицать, что она оттуда,– он указал пальцем на ателье,– вбежала к вам в одном только платке – больше ничего на ней не было!
Я взбесился, схватил негодяя за грудь и начал трясти его:
– Если вы скажете еще хоть одно слово в таком роде, я вам ребра переломаю! Поняли?
Побледнев, как полотно, он опустился на стул и забормотал:
– Что вы? Что вы? Чего вы хотите? Я ведь так себе.
Я прошелся по комнате взад и вперед, чтоб успокоиться, не слушая того, что он продолжал бормотать в свое оправдание.
Затем я сел прямо против него с твердым намерением раз и навсегда вывести на чистую 8 воду все, что касалось Ангелины, и если он не согласится добровольно, то заставить его раскрыть свои враждебные замыслы и немедленно израсходовать свой слабый запас стрел.
Не обращая ни малейшего внимания на его попытки прервать меня, я старался втолковать ему, что никакое
– я подчеркнул это слово – вмешательство ему не удастся, потому что ни одного обвинения он н е сможет доказать, а все показания его (если допустить, что дело дойдет до суда) я безусловно смогу опровергнуть. Ангелина слишком близка мне, чтобы я не попытался спасти ее от беды какой угодно ценой, даже лжесвидетельством .
Каждый мускул в его лице дрожал, его заячья губа поднялась к носу, он скрежетал зубами и бормотал, как индюк, все пытаясь прервать меня: «Разве я чего-нибудь хочу от нее? Вы послушайте только…– Он был вне себя от волнения, что я не даю себя сбить.– Дело в Савиоли, в этой проклятой собаке… этой… этой…» – почти рычал он.
Он задыхался. Я быстро остановился: наконец-то я добился того, чего хотел, но он уже спохватился и снова уставился на мой жилет.
– Послушайте, господин Пернат,– он старался говорить спокойным и рассудительным тоном купца.– Вы все говорите об этой сте… об этой даме. Хорошо: она замужем. Хорошо: она связалась с этим… с этим вшивым юнцом. Какое мне дело до этого? – Он размахивал руками перед моим лицом, собрав кончики пальцев так, как будто он держал в них щепотку соли.– Пусть она сама разделывается с этим, стерва. Я простой человек, и вы простой человек. Мы оба знаем это. Что?.. Я хочу только получить мои деньги. Вы понимаете, Пернат?
Я изумился:
– Какие деньги? Доктор Савиоли вам должен что-нибудь?
Вассертрум ответил уклончиво:
– Я имею счеты с ним. Это одно и то же.
– Вы хотите убить его? – вскричал я.
Он вскочил и покачнулся.
– Да, да!! Убить! Долго ли вы будете еще ломать комедию? – я указал ему на дверь.– Извольте убираться вон.
Он не спеша взял свою шляпу, надел ее и направился к двери. Но еще раэ остановился и сказал мне с таким спокойствием, на какое я не считал его способным:
– Отлично. Я думал вас пожалеть. Хорошо. Если нет, так нет. Сострадательные цирюльники причиняют раны. Мне надоело. Если бы вы проявили больше разума: ведь Савиоли стал вам поперек дороги?!… Теперь я… вам… всем троим устрою…
– он сделал жест удушения,– виселицу .
На его физиономии появилась такая дьявольская жестокость, и он казался настолько уверенным в своих силах, что у меня крровь застыла в жилах. Очевидно, у него в руках было оружие, о котором я не догадывался, о котором и Харусек ничего не знал. У меня почва уходила из-под ног.
«Напильник! Напильник!» – пронеслось у меня в мозгу. Я рассчитал расстояние: один шаг к столу – два шага к Вассертруму… я хотел броситься.
Как вдруг, точно выросший из земли, на пороге появился Гиллель.
Все поплыло перед моими глазами.
Я видел только сквозь туман, что Гиллель стоял неподвижно, а Вассертрум медленно пятился к стенке.
Затем я услышал голос Гиллеля:
– Вы знаете, Аарон, положение: все евреи отвечают друг за друга . Не перегружайте никого этою обязанностью.
Он прибавил к этому еще несколько слов по-еврейски, но я их не понял.
– Что вам за охота подслушивать за дверьми? – пролепетал заплетающимся языком старьевщик.
– Подслушивал я или нет, это не ваше дело! – и снова Гиллель закончил еврейской фразой, которая прозвучала угрозой. Я боялся, что дело дойдет до ссоры, но Вассертрум даже не пикнул в ответ, он подумал секунду и решительно вышел.
Я с ожиданием взглянул на Гиллеля. Он сделал знак, чтобы я молчал. Он, очевидно, ждал чего-то, потому что напряженно вслушивался. Я хотел запереть дверь: он нетерпеливым жестом остановил меня.
