Эмиль Золя - Западня
В субботу вечером г-жа Лорийе принесла крестнице подарки: чепчик за тридцать пять су и плиссированное крестильное платьице, отделанное кружевцем, — оно было не новое, и его отдали за шесть франков. Назавтра Лорийе, как крестный отец, преподнес роженице шесть фунтов сахара. Словом, они не ударили в грязь лицом. На обед, который Купо устроил в тот же вечер, они тоже пришли не с пустыми руками: муж принес под мышкой две запечатанные бутылки вина, а жена — круглый торт, купленный у очень известного кондитера на улице Клиньянкур. Но оказалось, что Лорийе раззвонили о своей щедрости на всю улицу: они истратили почти двадцать франков! Жервеза, узнав об этих пересудах, чуть не задохнулась от возмущения и с тех пор перестала доверять их любезностям.
На крестильном обеде Купо окончательно сблизились с соседями. В квартирке напротив, на одной площадке с Купо, жили мать и сын Гуже. До этого дня Купо только раскланивались с ними, встречаясь на лестнице или на улице; соседи казались довольно нелюдимыми. Но на другой день после родов г-жа Гуже принесла Жервезе ведро воды, и та решила, что следует пригласить соседей к обеду, тем более что они были ей по душе. И тут знакомство состоялось.
Гуже приехали из департамента Нор. Мать занималась починкой кружев, а сын работал кузнецом на гвоздильной фабрике. Они уже пять лет жили в этом доме. За их скромной, тихой жизнью скрывалось большое горе: когда они жили в Лилле, отец Гуже, напившись до потери рассудка, убил ломом товарища и, попав в тюрьму, повесился на собственном шейном платке. После этого несчастья ею вдова и сын переехали в Париж, но давнее преступление по-прежнему тяготило их, и они старались искупить его безупречной честностью, мужеством и добротой. В конце концов они даже стали чуть-чуть гордиться собой, убедившись, что есть люди и похуже их. Г-жа Гуже ходила во всем черном, монашеский чепец обрамлял ее бледное, спокойное лицо; белизна кружев и тонкая работа, которой она занималась, казалось, наложили на ее строгий облик отпечаток чистоты. Гуже был здоровенный двадцатитрехлетний великан, прекрасно сложенный, краснощекий, голубоглазый и сильный, как геркулес. Товарищи по мастерской прозвали его Желтая Борода за его красивую русую бороду.
Жервеза сразу почувствовала к этим людям горячую симпатию. Когда она попала к ним в первый раз, ее поразила чистота их квартиры. Все так и сверкало, нигде ни пылинки! А пол блестел, как зеркало. Г-жа Гуже показала Жервезе комнату сына. Беленькая, нарядная, она была похожа на девичью спальню: узкая железная кровать с муслиновым пологом, туалетный столик, письменный стол, над ним полка для книг, а стены сплошь увешаны картинками, вырезанными из бумаги фигурками, цветными гравюрами и всевозможными портретами из иллюстрированных журналов. Мамаша Гуже сказала, улыбаясь, что сын ее — большой ребенок: вечером, устав от чтения, он забавляется, разглядывая картинки. Жервеза незаметно провела у соседки целый час, пока та сидела за пяльцами у окна. Молодая женщина с интересом рассматривала кружево, заколотое множеством булавок, и была счастлива в этой атмосфере чистоты и покоя; ей нравилась сосредоточенность и тишина, каких требовала эта кропотливая работа.
Чем чаще Жервеза бывала у Гуже, тем больше ценила их. Они трудились с утра до ночи и откладывали четверть заработка на сберегательную книжку. Соседи почтительно раскланивались с ними и с уважением говорили об их бережливости. Гуже всегда ходил аккуратно одетый, в рабочей куртке без единого пятнышка. Он был очень вежлив, даже немного робок, несмотря на свои широченные плечи. Прачки в конце улицы смеялись, глядя, как он проходит мимо, скромно потупив глаза. Он не выносил их соленых словечек, ему было противно, что эти женщины вечно говорят гадости. Но как-то случилось, что он пришел домой пьяный. Тогда мать, ни словом не упрекнув его, поставила перед ним портрет отца, — грубо намалеванный портрет, который она хранила на дне комода. И после этого урока Гуже всегда пил в меру, только чтоб утолить жажду, хотя он не чувствовал отвращения к вину: ведь без вина рабочему человеку не обойтись. По воскресеньям он ходил гулять под руку с матерью; чаще всего они отправлялись в Венсенский лес, но иногда он водил ее и в театр. Мать он просто обожал и слушался ее, как будто все еще был маленьким мальчиком. Упрямый, тяжеловесный, с медлительными движениями молотобойца, он чем-то напоминал большое животное, туповатое и добродушное.
Первое время Гуже очень стеснялся Жервезы. Однако прошло несколько недель, и он к ней привык. Он поджидал ее, чтобы помочь отнести узлы с бельем, обращался с ней с грубоватой фамильярностью, как с сестрой, и вырезал для нее картинки. Но вот, как-то утром, он вошел к Купо, не постучав, и застал ее полураздетой за умываньем. После этого он целую неделю не смотрел ей в глаза, так что и она в конце концов стала краснеть при встрече с ним.
Купо, бойкий и развязный, настоящий парижанин, считал Гуже простофилей. Конечно, хорошо, что он не пьяница, не пристает на улице к девчонкам, но все же мужчина должен быть мужчиной, иначе пусть уж просто носит юбку! Он высмеивал его в присутствии Жервезы и уверял, будто тот заигрывает со всеми красотками в квартале, а «сердцеед» Гуже яростно отнекивался. Однако это не мешало им быть добрыми друзьями. Они поджидали друг друга по утрам, вместе шли на работу и по дороге домой иногда выпивали по кружке пива. После крестин они перешли на «ты»: когда говоришь «вы», получается слишком длинно. Но дальше их дружба не шла, пока Желтая Борода не оказал Смородинному Листу крупную услугу — такую услугу, о которой помнят всю жизнь. Дело было второго декабря. Кровельщик ради смеха надумал пойти поглядеть на восстание; по правде говоря, ему было наплевать и на Бонапарта, и на Республику, и вообще на всю эту шумиху, — просто он любил запах пороха, его веселили выстрелы. И Купо, наверно, сцапали бы у баррикады, если б тут случайно не оказался кузнец, который заслонил его своим могучим телом и помог удрать. Возвращаясь по улице Фобур-Пуассоньер, Гуже шел крупным шагом, сердито нахмурившись. Он интересовался политикой и был республиканцем, но умеренным: стоял за справедливость и за благо народа. Однако в перестрелке он не участвовал и объяснил почему: нечего народу таскать из огня каштаны для буржуазии, которая потом все равно сядет ему на шею; в феврале и июле рабочие получили хороший урок; теперь-то уж предместья не станут лезть в драку, пусть город сам разделывается, как знает. Затем, поднявшись в гору по улице Пуассонье, Гуже обернулся и поглядел на Париж: а все же там внизу затевается грязное дело, народ когда-нибудь раскается, что смотрел на все эти козни и сидел сложа руки. Но Купо посмеивался, обзывая ослами тех, кто рискует собственной шкурой ради того, чтобы проклятые бездельники, заседающие в палате, получали свои двадцать пять франков. Вечером Купо пригласил мать и сына Гуже поужинать. За сладким Смородинный Лист и Желтая Борода расцеловались в обе щеки. Теперь они стали друзьями до гроба.
Три года жизнь двух семей по обе стороны площадки текла спокойно, без всяких событий. Жервеза нянчила дочку и умудрялась терять не больше двух рабочих дней в неделю. Она стала искусной гладильщицей и зарабатывала до трех франков в день, поэтому она решила отдать Этьена, которому уже исполнилось семь лет, в небольшой пансион на улице Шартр, где за ученье брали сто су. Несмотря на то что Купо растили двух детей, они каждый месяц откладывали на книжку двадцать, а то и тридцать франков. Когда они накопили шестьсот франков, Жервеза потеряла покой: ее преследовала честолюбивая мечта подыскать небольшое помещение, нанять работниц и открыть собственную прачечную. Она все уже высчитала. Если дело пойдет, через двадцать лет они скопят небольшой капитал и заживут где-нибудь в деревне на ренту. Но она никак не могла решиться. Она говорила, что не спеша присматривает помещение, а сама старалась все хорошенько обдумать: ведь деньги лежат и есть не просят, напротив — даже дают приплод. За три года Жервеза осуществила только одну мечту: купила в рассрочку большие часы из палисандрового дерева с витыми колонками и блестящим медным маятником; ей пришлось выплачивать за них целый год — по двадцать су в неделю. Она сердилась, когда Купо пытался их заводить, она одна имела право снимать с них стеклянный колпак; Жервеза протирала колонки с таким благоговением, будто комод с мраморной доской превратился в алтарь. Под колпаком, за часами, она прятала сберегательную книжку. И часто, мечтая о своей прачечной, она надолго забывалась, пристально следя за движением стрелок, как будто ждала особой, торжественной минуты, чтобы принять наконец решение.
Почти каждое воскресенье супруги Купо отправлялись вместе с Гуже на прогулку. Они очень славно проводили время: заходили поесть жареной рыбы в Сент-Уэне или кролика в Венсене и посидеть в садике перед трактиром, без всяких затей. Мужчины пили в меру и возвращались домой в полном порядке, ведя под руку дам. Вечером, перед сном, они вместе подсчитывали расходы, делили их пополам и никогда не спорили из-за лишнего су. Лорийе ревновали Купо к семейству Гуже. Чудно, ей-богу, что Смородинный Лист и Хромуша вечно якшаются с чужими, когда у них есть своя родня. Нечего сказать, хороши — просто плюют на родичей! Скопили три гроша — и уже задрали нос! Г-жа Лорийе, уязвленная тем, что брат ускользает у нее из рук, снова принялась обливать Жервезу грязью. А г-жа Лера, напротив, стала на сторону Жервезы и в защиту ей выдумывала нелепые истории, будто вечером на бульваре Хромушу пытались соблазнить какие-то негодяи, а она вела себя как героиня из романа и спасла свою честь, отвесив им пару оплеух. Что до мамаши Купо, то она старалась всех примирить и жить в ладу со всеми детьми; зрение ее все слабело, она помогала по хозяйству только в одной семье и была рада перехватить несколько франков и у тех и у других.
