Эмиль Золя - Западня
Вот уж два месяца, как они подыскивали себе квартиру. Сначала они хотели снять комнату в большом доме на улице Гут-д’Ор. Но там все было занято, и им пришлось отказаться от своей давнишней мечты. Сказать по правде, Жервеза в душе не очень об этом жалела: ее пугало близкое соседство с Лорийе. И они продолжали поиски. Купо весьма разумно считал, что им надо поселиться поближе к прачечной г-жи Фоконье, чтобы Жервеза в любое время могла забежать домой. В конце концов им повезло: они нашли квартирку с кухней, всего две комнаты — большая и маленькая, на Новой улице, в квартале Гут-д’Ор, почти напротив прачечной. Она помещалась в двухэтажном домике с очень крутой лестницей; там было только две квартиры, одна налево, другая направо; весь низ занимал каретный мастер, сдававший экипажи напрокат, и на большом дворе, тянувшемся вдоль улицы, стояли сараи, забитые упряжью и повозками. Жервеза была в восторге, ей казалось, что она снова попала в провинцию: никаких соседок, не надо бояться сплетен, тихий, мирный уголок, похожий на улочку в Плассане за крепостным валом; и, для полноты счастья, она могла видеть из прачечной окно своей квартиры, даже не отрываясь от утюга — стоило лишь слегка вытянуть шею.
Переезд состоялся в начале апреля. К этому времени Жервеза была уже на девятом месяце беременности. Но она бодрилась, вела себя молодцом и говорила, смеясь, что ребенок помогает ей работать: она чувствует, как его ручонки толкают ее, и это прибавляет ей сил. А когда Купо уговаривал ее полежать и отдохнуть, она чуть не набрасывалась на него. Еще чего! Она ляжет, когда у нее начнутся схватки — не раньше! До того ли теперь: ведь скоро прибавится лишний рот — надо работать, не разгибая спины. И она сама вымыла всю квартиру, а потом помогла мужу расставить мебель. К мебели она относилась с благоговением, вытирала ее с материнской заботливостью, и при виде каждой царапины сердце у нее обливалось кровью. Если, подметая комнату, она случайно задевала какую-нибудь вещь, она вздрагивала, будто ударила самое себя. Особенно Жервезе был дорог комод; он казался ей таким красивым, таким солидным, надежным. И она лелеяла мечту, в которой не смела никому признаться: ей хотелось купить большие часы и поставить их на комод, прямо посредине мраморной доски, — вот было бы красиво! Если б она не ждала младенца, она, возможно, и решилась бы их приобрести. Но теперь она с тяжелым вздохом отложила покупку на будущее.
Купо были очарованы своей новой квартирой. Кровать Этьена поставили в маленькой комнате, где могла поместиться и вторая детская кроватка. Кухонька была величиной с пятачок и совсем темная, но если не закрывать двери, то и в ней света хватало; да ведь Жервеза не собиралась устраивать званые обеды на тридцать персон, а ее семья там вполне умещалась. Зато большая комната была их гордостью. Утром они сразу задергивали над кроватью белый коленкоровый полог, и спальня превращалась в столовую: посредине стоял круглый стол, а по бокам шкаф и комод. В камине выгорало на пятнадцать су каменного угля в день, поэтому они его забили, а перед ним на мраморной доске поставили маленькую чугунную печурку; в самые сильные холода она съедала угля всего на семь су. Затем Купо как мог украсил стены и обещал добавить кое-что в будущем. За неимением зеркала он повесил большую гравюру; на ней какой-то маршал Франции, потрясая жезлом, гарцевал на коне между пушкой и горкой ядер. Над комодом по правую и левую сторону от старой фарфоровой позолоченной кропильницы, в которой теперь держали спички, Купо разместил семейные фотографии, а на шкафу поставил два гипсовых бюста — Паскаля и Беранже, один с серьезным, другой с улыбающимся лицом, — и казалось, что оба они прислушиваются к тиканью висевших между ними часов с кукушкой. Право же, это была чудесная комната!
— Угадайте, сколько мы платим за квартиру? — спрашивала Жервеза каждого, кто заходил к ним.
И когда посетитель оценивал квартиру дороже, чем она стоила. Жервеза, торжествуя, что они так хорошо и дешево устроились, радостно кричала:
— Ровно полтораста франков, и ни сантима больше! Здорово? Просто даром!
Даже сама улица увеличивала в глазах супругов прелесть новой квартиры. Она входила в их жизнь: Жервеза постоянно сновала между своим домом и прачечной г-жи Фоконье. По вечерам Купо спускался на крыльцо и сидел, покуривая трубочку. Улица без тротуаров, с разбитой мостовой, шла в гору. В верхнем ее конце, выходившем на улицу Гут-д’Ор, стояли покосившиеся темные лавчонки с немытыми окнами: сапожники, бочары, мелочные торговцы, прогоревший винный погребок, давно запертые ставни которого были залеплены афишами. На другом конце улицы, ведущей к центру Парижа, высились пятиэтажные дома, заслонявшие небо; тут в нижних этажах разместилось множество прачечных, — сбившись в кучу, они тесно жались друг к дружке. Этот мрачный угол оживляла только зеленая, по-провинциальному размалеванная вывеска парикмахера, висевшая над витриной, уставленной разноцветными флаконами и начищенными медными тазиками; она казалась здесь единственным светлым пятном. Гораздо веселее была средняя часть улицы: тут дома становились ниже и как бы расступались, давая место воздуху и солнцу. Между сараями каретного мастера, заведением, где изготовляли зельтерскую воду, и прачечной напротив, оставалось много простора, а тишину и покой улицы еще сильнее подчеркивали приглушенные голоса прачек и мерные вздохи паровой машины. Большие Пустыри и длинные проулки между почерневшими стенами придавали этому уголку захолустный вид. Купо забавлялся, наблюдая, как редкие прохожие перескакивают через непросыхающие ручейки мыльной воды, и уверял, что все здесь напоминает деревню, куда он, пятилетним мальчишкой, ездил с дядей. А Жервезу особенно радовало дерево, росшее во дворе, слева от ее окна, — хилая акация с единственной зеленой веткой, — и молодой женщине казалось, что эта чахлая зелень оживляет всю улицу.
Жервеза родила в самом конце апреля. Схватки начались после обеда, около двух часов, когда она гладила занавески у г-жи Фоконье. Но она не хотела сразу уходить и корчилась на стуле, а чуть только боли отпускали ее, снова бралась за утюг; заказ был спешный, и она решила непременно догладить белье. Может быть, это просто расстройство желудка, нельзя же бежать домой, чуть у тебя заболит живот! И она взялась было за мужские сорочки, как вдруг вся побелела. Ей все-таки пришлось бросить работу, и она побрела к себе, согнувшись в три погибели, хватаясь за стены. Одна из работниц предложила проводить ее, но Жервеза не позволила и попросила только зайти к повитухе, жившей поблизости, на улице Шарбоньер. Дело пока не горит. Наверно, она проканителится всю ночь. Вернувшись домой, она еще успеет приготовить обед для Купо, а потом приляжет на кровать, не раздеваясь. Но на лестнице ее вдруг так скрутило, что пришлось сесть тут же на ступеньке; она крепко зажимала рот кулаками, чтобы не закричать: она бы сгорела со стыда, если б ее застал здесь кто-нибудь из мужчин. Но вот боли утихли, она встала, отперла дверь и с облегчением подумала, что, может быть, ошиблась. Сегодня она хотела приготовить на обед рагу из бараньих ребрышек. Пока Жервеза чистила картошку, она чувствовала себя неплохо, но едва поставила баранину тушиться в чугунке, как снова начались схватки. Она размешивала подливку, топчась у плиты, а по лицу у нее катились крупные слезы. Ну что ж, может, она и родит, но это вовсе не значит, что муж должен сидеть без обеда. Наконец рагу было готово и тихо шипело на остывающих углях. Жервеза вернулась в комнату, думая, что еще управится и накроет на стол для Купо. Она успела поставить бутылку вина, но добраться до кровати у нее уже не хватило сил, — она упала и родила тут же прямо на полу. Повитуха пришла через четверть часа и приняла ребенка.
Кровельщик по-прежнему работал на постройке больницы. Жервеза запретила посылать за ним. Когда в семь часов он вернулся домой, она лежала на кровати очень бледная, тепло укутанная в одеяло. Запеленутый в шаль младенец плакал в ногах у матери.
— Бедная моя женушка! — воскликнул Купо, целуя ее. — Пока я зубоскалил и веселился, ты тут мучилась и кричала… Однако ловко ты справляешься, словно пирожки печешь. Не успеешь чихнуть, и готово!
Она слабо улыбнулась и прошептала:
— Девочка…
— Отлично! — подхватил Купо, балагуря, чтобы ее подбодрить. — Я дочку и заказывал! И вот пожалуйста — получай! Ты всегда будешь делать все, что я захочу?
Потом он взял на руки малютку и продолжал:
— Дайте-ка поглядеть на вас, маленькая замарашка! Ого, какая красная мордочка! Ну ничего, скоро побелеет. Веди себя прилично, не будь потаскушкой, расти большая и умная, как мама и папа.
Жервеза серьезно смотрела на дочь широко открытыми, затуманившимися от грусти глазами. Она покачала головой: ей больше хотелось мальчика, ведь мальчику куда легче пробить себе дорогу, его подстерегает меньше опасностей в этом страшном Париже. Повитуха отобрала младенца у Купо. Она запретила Жервезе разговаривать: и так здесь слишком шумно. Тогда кровельщик сказал, что надо бы сообщить новость мамаше Купо и Лорийе, но он умирает с голоду и сперва хочет пообедать. Роженица не могла спокойно смотреть, как Купо сам накрывает на стол, сам бегает в кухню за рагу, ест все подряд из глубокой тарелки и никак не может отыскать хлеб. Несмотря на запрещение повитухи, она громко причитала и вертелась под одеялом. Экая досада, что она не успела поставить прибор, — от боли сразу свалилась на пол, будто ее стукнули дубинкой. Муж, бедняга, должно быть, обижается на нее: он не может толком пообедать, а она валяется в кровати. Да уварилась ли картошка? Она уж и не помнит, посолила ли ее.
