Джон Пассос - 42-я параллель
Брат Мейси был крепко скроенный светловолосый мужчина с налитой кровью шеей, уже слегка оплывавшей жирком. Он сидел за столом, поглощал тушеное мясо и маисовые лепешки, приготовленные Мейси, и разглагольствовал о строительной горячке в Лос-Анджелесе. Он раньше был машинистом, пострадал при крушении, и ему посчастливилось несколько раз сорвать знатные куши за участки, которые он купил на свое пособие по инвалидности. Он старался убедить Мака бросить службу в Сан-Диего и переехать к нему.
– Ради Мейси я тебя, так и быть, поставлю на ноги, – без устали твердил он. – И через десять лет ты будешь богатым человеком, каким и я собираюсь стать, только в гораздо меньший срок… Теперь как раз самая пора для вас с Мейси пробиваться в люди, пока вы еще молоды, а то будет поздно и Мак так и останется рабочим на всю жизнь.
Глаза у Мейси разгорелись. Она принесла слоеный шоколадный торт и бутылку сладкого вина. Щеки у нее пылали, и она все время смеялась, показывая мелкие жемчужные зубы. Никогда еще со времени первых родов не была она так привлекательна. Рассказы Билла о деньгах, видимо, опьяняли ее.
– Ну а если я не хочу богатеть… Ты знаешь, что говорил Джин Дебс: «Хочу подыматься в рядах, а не из рядов», – сказал Мак.
Мейси и Билл захохотали.
– Тому, кто такую чушь мелет, одна дорога – в сумасшедший дом, уж поверь ты мне, – сказал Билл.
Мак вспыхнул и промолчал.
Брат Билл отодвинул кресло, прочистил глотку и начал важным тоном:
– Слушай, Мак… Я еще побуду у вас, чтобы приглядеться к положению дел в городе, но только кажется мне, что место у вас гиблое… Вот что я предлагаю… Ты знаешь мое мнение о Мейси… По-моему, она самая очаровательная женушка на свете. Моя жена ей в подметки не годится… Так вот… предложение мое такое. На Приморской авеню я купил несколько чудеснейших домиков в колониальном стиле: на самой шикарной улице, двадцать пять футов по фасаду и футах в ста от тротуара. Я их еще не пристроил, а выложил я за них пять тысчонок чистоганом. Через год или два туда никто из нас и носу не покажет. Это будет улица миллионеров… Ну так вот, если ты хочешь такой дом для Мейси, слушай, что я могу сделать… Я с тобой обменяюсь участками, взяв на себя все расходы по оформлению сделки и по закладным, которые я придержу у себя, чтобы они не уходили из семьи, так что тебе вряд ли придется делать взносы значительно больше теперешних, но зато ты будешь на дороге к успеху.
– О Билл, голубчик! – вскрикнула Мейси, обежала стол и поцеловала его в макушку, потом уселась на ручку кресла и принялась болтать ногами.
– Ну, это дело надо обмозговать, – сказал Мак. – Чертовски мило с твоей стороны.
– Фейни, я не ожидала от тебя такой неблагодарности к Биллу, – огрызнулась Мейси. – Ну конечно, мы согласны.
Нет, он совершенно прав, – возразил Билл, – такое предложение надо обдумать. Но только не забывайте при этом всех выгод: хорошая школа для детишек, более утонченная среда и растущий, как на опаре, живой город вместо этой дыры и, главное, перспектива выйти в люди, вместо того чтоб оставаться ничтожным поденщиком.
И месяц спустя Мак переехал в Лос-Анджелес. На издержки по переезду и меблировке Маку пришлось занять пятьсот долларов. К довершению всего Роза подхватила корь, и счета докторов все росли. Мак не мог найти работы ни в одной из газет. В местном комитете, куда он перевелся, и без него было десять безработных печатников.
Озабоченный, он целыми днями бродил по городу. Ему больше не хотелось сидеть дома. С Мейси они теперь никак не могли поладить. Мейси только и думала о том, как все хорошо у брата Билла, какие платья шьет себе его жена Мэри-Вирджиния, как они воспитывают детей, какую чудесную пианолу они купили. А Мак сидел где-нибудь на скамейке в городском парке и читал «Эппил ту ризн», «Индастриал уоркер» и местные газеты.
Однажды он заметил, что из кармана у соседа торчит тоже «Индастриал уоркер». Они долго сидели на скамейке рядом, потом вдруг его осенило.
– Послушай, да ты не Бен Эванс?
– Он самый, Мак, будь я проклят… Что с тобой, парень, ты мне что-то не нравишься.
– Пустяки, попал в переделку.
– Ну и меня сейчас тоже, как говорится, поприжало.
Они долго разговаривали. Потом пошли выпить кофе в мексиканский ресторанчик, где бывали свои ребята. К ним подсел белокурый юноша с голубыми глазами, который говорил по-английски с акцентом. Мак с изумлением узнал, что он мексиканец. Вокруг только и говорили о Мексике. Мадеро поднял восстание. Со дня на день ожидалось падение Диаса[66]. Повсюду пеоны уходили в горы, сгоняя богатых помещиков с их земель. Среди городских рабочих ширилась анархистская пропаганда. В ресторане стоял теплый запах чили[67] и пережженного кофе. На каждом столе были ярко-красные и ярко-розовые бумажные цветы, и из-за них то и дело сверкали белые зубы перешептывающихся бронзовых и коричневых лиц. Кое-кто из мексиканцев входил в ИРЦ но большинство были анархисты. Толки о революции, странно звучащие названия – все пробуждало в нем радость и жажду приключений, возвращало цель жизни, как во время скитаний с Айком.
– Слышь, Мак, а не двинуть ли нам в Мексику, поглядеть, правда ли, что толкуют про эту revolución, – подзадоривал его Бен.
– Эх, если б не детишки… Черт! Прав был Фред Хофф, когда ругал меня, говоря, что революционер не должен жениться.
Случайно Мак получил работу на линотипе в «Таймсе», и дела дома пошли как будто лучше, но у него никогда не было ни цента в кармане, так как все шло на уплату долгов и процентов по закладной. Работа была ночная, и он почти не видел Мейси и детей. По воскресеньям Мейси обычно уходила в гости к брату Биллу, а он с Розой ходил гулять пешком или же возил ее за город на трамвае. Это были лучшие часы недели. В субботу вечером он изредка ходил послушать лекцию или потолковать с товарищами по комитету ИРМ, но не рисковал часто встречаться с революционерами из опасения потерять работу. Ребята считали его ненадежным, но уважали его как старого работника.
Изредка из писем Милли он узнавал о здоровье Дяди Тима. Она вышла замуж за некоего Коэна, который служил бухгалтером в одной из контор на бойнях. Дядя Тим жил вместе с ними. Маку очень бы хотелось взять его к себе в Лос-Анджелес, но он знал, что из-за этого опять будут неприятности с Мейси. Письма Мили были нерадостны. Так странно, писала она, быть замужем за евреем. Дядя Тим все хворает. Доктор говорит, что это от вина; но стоит дать старику денег, и он сейчас не пропивает их. Ей так бы хотелось иметь детей. Фейни счастливец – у него такие чудесные детишки. А Дядя Тим, должно быть, теперь недолго протянет.
В тот самый день, когда газеты принесли весть об убийстве Мадеро в Мехико, Мак получил телеграмму от Милли, что Дядя Тим умер и чтоб он прислал денег на похороны. Мак пошел в сберегательную кассу, взял пятьдесят три доллара семьдесят пять центов, которые были отложены на оплату учения детей, и перевел Милли по телеграфу пятьдесят долларов. Мейси узнала об этом только в день рождения дочери, когда она пошла в кассу вносить пять долларов, подаренные братом Биллом.
Вечером, когда, отперев дверь английским ключом, Мак вошел в дом, его изумило, что передняя была освещена. Мейси в ожидании его дремала на кушетке, прикрытая пледом. Он рад был, что она еще не легла, и подошел поцеловать ее.
– Почему не спишь, крошка? – спросил он.
Она оттолкнула его и резко вскочила.
– А, вор! – взвизгнула она. – Я не могла уснуть, прежде чем не скажу тебе в глаза, что я о тебе думаю. Теперь я знаю. Ты мотаешь деньги на водку или на женщин. Вот почему тебя никогда нет дома.
– Мейси, успокойся, дорогая… Ну в чем же дело, давай поговорим спокойно.
– Я потребую развода, вот что. Вор… На свои попойки – красть деньги у собственных детей… у собственных крошек.
Мак выпрямился и сжал кулаки. Он говорил очень спокойно, хотя губы у него дрожали.
– Мейси, я имел полное право распоряжаться эти ми деньгами… Через неделю-две я положу столько же, если не больше, и не твое это дело.
– В кои-то веки удалось тебе скопить пятьдесят долларов, так мало того, что ты не можешь обеспечить приличное существование жене и детям, ты еще последний кусок вырываешь у бедных невинных крошек.
Мейси разразилась рыданиями.
– Мейси, довольно… с меня хватит.
– И с меня тоже хватит и тебя, и твоей безбожной социалистической болтовни. Это никого еще до добра не доводило… а все твои мерзкие бродяги, с которыми ты шляешься… Боже мой, и зачем только я за тебя вы шла? И не вышла бы никогда, ни за что не вышла бы, если б только не попалась в тот раз.
– Мейси, не говори со мной так.
Мейси пошла прямо на него с широко раскрытыми, лихорадочно горящими глазами:
– Дом на мое имя, не забывай этого.
– Ладно, понял.
И еще не зная, что делает, он уже хлопнул за собой дверью и зашагал по тротуару. Начинался дождь. Каждая капля оставляла в уличной пыли след величиной с серебряный доллар. При свете дугового фонаря это напоминало искусственный дождь на сцене.
