Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
И все же — несмотря на все доводы, которые каждый проницательный человек мог бы привести в подтверждение своей слепоты к жизни, — мы не всецело подвластны ей. Об этом говорит уже тот факт, что мы способны ее описать, и, обнаруживая ее, мы совершаем важный акт. Мы ясно, глубоко и четко понимаем, что именно есть жизнь как таковая и ее упорядочение согласно духовному родству. Здесь единичный человек в самом деле способен достичь исключительной степени просветления, узревая самого себя издали. На этой добродетели зиждется сложная система права, государства и большая историография, что составляют глубокую сущность имперской, господствующей над многими народами власти, воплощенную в фигуре Цезаря. Этот великий человек по праву говорит о себе в третьем лице. Если бы это не вмешалось в нашу историю, мы жили бы как термиты, чьи сооружения являются вовсе не государствами, а всего лишь большими гнездами, где правит слепота к жизни.
В этом смысле девиз «Познай самого себя!» остается для всех нас актуальным. Ибо каждый неизменно ощущает мощь, с которой затягивает нас страшная бездна ночи. Это сила, скрытая за чередой сменяющих друг друга форм, все снова и снова стремится поймать нашу жизнь в сети тех закономерностей, что господствуют в гнездах или в темноте материнского чрева. Здесь нет ни счастья, ни величия, ни права – ничего, кроме глубокого слепого единения.
Здесь наши корни, но из обоих начал, из света и тьмы, соткана наша жизнь.
Заметки по поводу горихвостки
Лейзниг
Благодаря этому наблюдению мне стало понятно, почему в случае с кукушкой природа поступает таким очевидно небрежным образом. Птенец кукушки, вскармливаемый, скажем, крапивником, так сильно отличается от своих собратьев по гнезду, что невозмутимость, с какой приемные родители принимают чужое яйцо, издавна считалась чудом природы. Однако если обитатели гнезда крапивника воспринимают друг друга не как жизненные образы, а как жизненные силы, то для кукушки, несомненно, важна не столько похожесть, сколько другие формы адаптации.
В изучении наших синонимов сделано еще очень мало; да и в саму филологию можно было бы ввести нечто вроде близнецового метода генетики.
Так, слово Leichnam («труп») безусловно является волшебным словом, обозначающим совершенно определенное свойство мертвеца. Ему соответствует римское imago («образ») — как волшебный жизненный образ, скрывающийся в ларце тела. В слове Leiche («мертвец») как обозначении того, что лишь похоже на умершего, помимо этого, присутствует еще нечто особое, а именно представление об оболочке, которая, словно некий заброшенный дом, притягивает чужеродные силы. Оттого-то вплоть до самого погребения мертвого особым образом оберегают и блюдут. У служащего персонала можно при этом видеть характерное профессиональное выражение лица.
Вообще, звук ei часто служит для называния вещей, с которыми что-то неладно. Почти в чистом виде, хоть и с небольшим саксонским акцентом, я услышал его в прозвище, которым здесь награждают места с дурной славой, например, виселичную гору, что расположена по ту сторону лощины: говорят, будто там eiersch («жутко»).
В связи с зеркальным отражением мне хотелось бы коснуться одного редкостного явления, хотя каждый, кто с ним сталкивался, сразу поймет, о чем речь. Наблюдая, к примеру, на улице или из окна несчастный случай, мы впадаем в состояние некоторого оцепенения. Если же нам во время подобного замешательства случится оказаться возле зеркала, то можно заметить, что мы утрачиваем сознание тождества между нами и нашим отражением в зеркале. Из зеркала на нас смотрит чужой. Это признак нашего глубокого погружения в поток судьбы. Наверное, здесь следует искать одну из причин того, почему в доме, где умирает человек, завешивают зеркала.
Прогулки по Балеарским островам
Пуэрто Полленса, Илла д'Ор
Искупавшись, я прилег отдохнуть в тени пробковых дубов, где совсем недавно стадо овец щипало цветущие мирты. В теплом воздухе меж колючих ветвей кустарника еще висел запах этих животных, а передо мной уже ползли около тридцати пар скарабеев, занятых расчисткой пути. Они не были похожи ни на один из тех видов, что встречались мне на Сицилии, а напоминали своей широкой шейкой жуков Западного Средиземноморья, которые отличаются черными блестящими надкрыльями с глубоко прочерченными полосами. Их работа производила впечатление чрезвычайно осмысленной, едва ли не человеческой деятельности, особенно когда они, чтобы сдвинуть какой-нибудь крупный шарик помета, принимали позы низкорослых грузчиков. Я склонился над ними, как Гулливер, поскольку их слаженная работа рождала полную иллюзию, будто они пользуются языком. Однако в утренней тиши я слышал только легкий шелест их жестких сочленений и сухое жужжание подлетавших и отлетавших жуков, напоминавшее шум крохотного аэродрома. Здесь мне впервые открылось все великолепие этого крылатого насекомого, изображаемого на египетских рельефах.
После полудня я забрался на одинокий остров — возвышавшуюся над полями отвесную скалу, поросшую медово-желтым молочаем. Из выжженного солнцем кустарника раздавался сильный шелест — не шорох медленно извивающейся змеи, а короткое и резкое шуршание ящериц. Балеарские острова таят в себе редкие разновидности этих тварей. Устроившись на камне, я вскоре смог совсем близко увидеть, как они скользят, едва не касаясь моих ног. Особенно позабавила меня одна, которая внезапно появилась на корне дерева, волоча за собой хвост, словно шлейф. Когда она подняла головку к солнцу, ее горлышко заиграло на свету, как голубой ляпис.
Такие встречи вызывают в нас испуг — своего рода головокружение, которое мы испытываем, стоя на краю бездонного моря жизни. Столь же тихо и незаметно, словно какие-то образы из сказки, подкрадываются к нам и животные. Их фигуры, танцы и игры представляются нам чем-то чрезвычайно загадочным и в то же время необходимым. Кажется, будто каждый образ посылает в самое наше средостение какой-то сигнал; и я чувствую это гораздо отчетливее с тех пор, как охота не приносит мне больше радости. И все же весьма непросто найти то, что приковывает нас к себе, — скорее, мы догадываемся о существовании этих уз, как догадываемся о важном содержании запечатанного письма.
На обратном пути я заметил роскошное четверозвучие красок: огненный куст герани, прислонившийся к бело-голубой стене так, что зеленая листва выделялась на фоне нижней голубой полосы, а шапка красных цветов — на фоне белого верха. Дома мирно покоились в неподвижном воздухе, окутанные нежной пеленой дыма. Путник погружается в нее, словно в клубы курений, что восходят от горящих в очагах дров горной сосны.
Удовольствие от этих одиноких прогулок, несомненно, вызвано тем, что мы, подобно Бианту, «все свое носим с собой». Наше сознание сопровождает нас подобно зеркальному шару или, лучше сказать, ауре, центр которой — мы сами. Прекрасные образы проникают в эту ауру и мерцают в ней, как небесные огни. Так мы шагаем по этой земле, и над нами горят северные сияния, солнца и радуги.
Такое изысканное сочетание и соитие с миром принадлежит к числу высочайших наслаждений, что выпадают на нашу долю. Земля — наша вечная мать и жена и, как любая жена, она воздает нам по нашему богатству.
Гиппопотам
Юберлинген
Меня вызвали в Престон как эксперта для участия в процессе по установлению опекунства.
Я сразу понял, что мне предстояло иметь дело с одним из тех случаев, когда искусство бессильно, а диагноз заключает в себе прогноз подобно приговору, который не подлежит обжалованию. Речь шла о помешательстве, какое нередко встречается у пациентов средних лет и проявляется в специфическом нарушении речи. Это признак скорой смерти.
Дело длилось недолго, и я вскоре освободился, а поскольку почтовая карета отправлялась лишь на следующее утро, то впереди меня ждал целый день в незнакомом городе. Это всегда вызывает во мне радость, ибо нигде дух мой не чувствует себя более свободно, чем в сутолоке гавани, набитой чужим трудолюбивым народцем. Такое просветленное настроение еще более укрепляется в тех случаях, когда язык обитателей мне непонятен; например, когда я был с Уэлсли в Индии, просветление не покидало меня неделями. Возможно, причина в том, что глаза становятся нашим главным органом, и мы начинаем яснее видеть, как разыгрывается спектакль жизни. Тогда человеческая суета предстает перед нами словно на сцене — простой и вместе с тем наделенной глубоким смыслом. Открывающиеся одна за другой картины излучают яркий свет, а повседневность обретает духовную силу, как если бы речь шла не о торговле и общении, а о неких чудодейственных событиях. Мир делается легче и прозрачнее, а мы, как незримые существа, движемся в нем смелее и свободнее. Мне иногда кажется, что в суете восточных базаров люди и вещи как будто освещены факелами и сами излучают красное свечение.
