Кнут Гамсун - А жизнь продолжается
— У Осе? Вот черт!
— Она много чего ему насоветовала, она давно на нас держит сердце и хочет нас извести. А все из-за того, что как-то раз она заявилась к нам ночью, а мы не могли ее приютить, с тех пор она злобу и затаила и делает все, чтоб нас извести. Она страх какая злопамятная. Горемычные мы, горемычные!
— Перестань, не волнуйся! — принялся утешать ее Август. — Да у него духу не хватит стрелять. А Осе я засажу за решетку. Это в моих силах. Я давно уже об этом подумывал.
Корнелия, всхлипывая:
— Благослови вас Бог! Я так и знала, стоит мне с вами поговорить…
Август сразу напыжился. И снова принялся ее утешать: ну что она такое забрала себе в голову, разве у Хендрика хватит духу стрелять? Сколько ему лет?
— Двадцать два, а Беньямину двадцать четыре.
— Быть тебе за Беньямином! — постановил Август. Ему страстно захотелось подняться в ее глазах, он решился открыться ей, благо момент был для этого подходящий: — Такой юной девушке не пристало сидеть и плакать! Посмотри на меня, разве я плачу? Я старое корыто — да-да, не отрицай, — и мало того что старое, но прямо-таки показательное, точь-в-точь как звезда, что пролетает по небу и исчезает, — и не думай мне возражать. Но я знавал другие времена, и какие!
— Я и не сомневаюсь!
— Уж будь уверена! — начал он хвастаться. — Боже правый, да в молодых летах я не знал себе равных, лихой был парень. У тебя только двое, а за мной однажды увивались сразу три девушки. А другой раз девушки гнались за мной аж по льду. Ну меня-то лед выдержал, а их было пятеро, и они провалились. Никогда не забуду, две до того хорошенькие…
— И что же случилось с девушками? — испуганно спросила Корнелия.
— Я их спас, — успокоил ее Август.
Пускай он и опростоволосился в случае с проповедником, зато теперь у него появилась возможность поправить дело. Он занимал Корнелию всякими байками, и тешил себя самого, и, пожалуй что, сам во все это верил. Понарассказав ей множество всяких историй, он поведал еще одну: это было в чужой стране, у дверей своего дома сидела молоденькая девушка и играла на губной гармонике. Прямо заслушаешься, а о самой девушке и говорить нечего, такая она была раскрасавица. На шее — жемчужное ожерелье в несколько ниток, а платье — кисейное, это ж летом было, в жару. На тамошнем языке она называлась Синьора. Как только она его завидела, то встала и пошла ему навстречу, и улыбнулась, и пригласила в дом, и не пожелала сидеть нигде, кроме как у него на коленях…
— Поверь, Корнелия, о такой возлюбленной можно только мечтать! Ну а что было, когда мне пришло время возвращаться на борт, ведь мы стояли на рейде: представь себе, она стала проситься на корабль, чтобы не расставаться со мной до конца своих дней. И знаешь, что я сделал? Взял ее на борт, принялся угощать, поднес выпить и надарил ей кучу подарков. Только сама понимаешь, с берега нас стали безбожно обстреливать.
— Обстреливать?
— Да, но в ту пору мне все было нипочем. Куда хуже, что ей надо было возвращаться обратно, она ни за что не хотела меня покидать и обливалась слезами.
— Так вы с ней и не остались?
Август:
— У паси Господи! Этак мне пришлось бы оставаться с каждой. Но в кают-компании она у меня пробыла долгонько, сидела себе и позволяла себя ублажать. Да, были времена! — И Август вздохнул.
Он любил подпускать сентиментальщину, он этим тешился и утешался — и довольствовался. Когда Корнелия спросила его, а был ли он женат, его так и подмывало ответить: «Нет еще!» Но вместо этого он состроил донельзя печальную мину и сказал, что ему это, видно, не суждено. О, чего ему только не довелось испытать в своей жизни, однажды, в стране, где произрастают изюм и пальмы, он и в самом деле обручился и должен был жениться, но из этого так ничего и не вышло.
— Она умерла?
— Да. Мир ее праху! — Его охватила такая жалость к самому себе, что он завздыхал. Впору было просить Корнелию подуть на больное место, словно он был ребенком, который набил себе на лбу шишку. — Ладно, хватит об этом! — сказал он. — Те времена прошли. И если я ни на одной из них не женился и не бросил с целым выводком голодных ртов, то уже поступил с ними по-божески, так что мне себя упрекать не в чем.
— Да, а мы от вас получили в подарок лошадь! Бог ты мой! Если бы мы только знали, как вас отблагодарить!
— Пустяки! — сказал Август.
— Мы толковали дома о том, не связать ли вам носки или еще что. Но об этом даже совестно заикаться. Ведь у вас есть все, чего душа пожелает…
Неожиданно из-за угла появляется Хендрик и, покосившись на них, идет себе дальше.
Август встрепенулся:
— Хендрик, поди-ка сюда!
Хендрик оглядывается и останавливается. Он увидел, что Август стоит наготове и держит в руке револьвер.
— Кому сказано, иди сюда!
— Что вам от меня нужно? — спрашивает, побледнев, Хендрик.
— О нет! О нет! — умоляет Корнелия.
Август:
— Я слыхал, ты грозишься кого-то застрелить. Не советую. Видишь вон ту осину? Видишь на ней красный лист?
— Вижу, ну и что?
Перекрестив лоб и грудь, Август секунду целится и стреляет.
Красный осиновый лист как срезало, ветка покачивается. Выстрел в яблочко, неслыханная удача, Хендрик прямо рот разинул. То, что Август попал, молниеносно выстрелив, было невероятным чудом. Ну а то, что он дважды осенил себя крестным знамением, произвело, может быть, даже еще большее впечатление — это было пугающее зрелище, колдовство, да что там, обращение за помощью к самому нечистому. Тут Осе была бессильна.
Август смотрит на парня:
— Со мной шутки плохи!
— Да…
— Иди-ка встань у осины, и я сделаю отметку на твоем ухе!
— О нет! О нет! — причитает Корнелия.
У Хендрика зуб на зуб не попадает:
— Я вовсе не хотел… и в мыслях не было… никогда… я только так говорил…
— Пошел отсюда! — командует Август.
Корнелия вскакивает и, уцепив парня за руку, убегает с ним без оглядки.
XI
На шхуне от кормы до бака все заперто, предосторожности ради… но как могло статься, что Гордон Тидеманн отдал такое распоряжение? Чтобы он — и заподозрил родную мать? Да нет же, для этого у него не было никаких оснований, мать всего-навсего поднялась на борт поглядеть что и как. Зато у самой у нее несколько дней кряду душа была не на месте: она хватилась пояса, если она позабыла его в каюте, то он там так и лежит, а каюта заперта. Вот вам и улика, и повод для сплетен.
Подняться на борт еще раз и поискать нельзя уже, а спрашивать Подручного, не нашел ли он пояс, — неловко. Положение невыносимое! Ну что бы Подручному взять и самому обронить словечко, она готова была облегчить ему задачу, улыбалась, заговаривала с ним, но он молчал. Ничего не поделаешь.
На шхуне все заперто, в одночасье, старой хозяйке дорога туда заказана. А тем самым заказано и нечто другое. Она действительно была еще молода и душою, и телом, ей было радостно, оттого что она снова причастна к жизни, и, хотя она еще не перешагнула опасный возраст, у нее доставало отваги идти на риск.
Всякий раз, когда надо было коптить лосося, ее звали на помощь. Это работа ответственная, ибо товар — деликатный, требующий особого дыма и в нужном количестве. Без старой хозяйки в коптильне было не обойтись.
Но точно так же нельзя было обойтись и без цыгана, Александера, так что они представляли собой незаменимую пару. Мало того что он мастерски ловил в море лосося, он еще мастерски его и разделывал, солил и распластывал. Работник Стеффен пробовал, но у него получалось не так. Когда же все было готово, Александер забирался на крышу, и подвешивал тушки ровными рядами внутри дымохода, и по-особому накрывал. У Стеффена и это не получалось, однажды он опустил лосося в самый жар. Нет, это целое искусство.
Кроме того, в обязанности Александера входило заготавливать для копчения торф, вереск, опилки и можжевельник и составлять из них смесь, которая дымила вовсю, но без пламени. Рядом с помещением, где находилась большая печь, был закуток, до отказа набитый этим добром. Опилки и можжевельник непременно должны были храниться сырыми, торф и вереск — сухими. Опять же целое искусство.
К Александеру не придерешься, он свое дело знал. Домашнее копчение лосося в Сегельфосской усадьбе он довел до совершенства и превратил в источник дохода, товар поставляли уже в несколько городов, и хозяин постепенно начинал на это рассчитывать. Ох уж этот цыган Александер! Длинный, сухопарый, одинокий, он так и не завел в городке никаких знакомств, зато он обладал внутренней независимостью и ни перед кем не гнул спину. В сущности, все были настроены против черноволосого, смуглого чужака, и не будь он таким сноровистым, ему бы в усадьбе не удержаться. А может, он так и так бы не удержался, не стой за него горой старая хозяйка.
