Альваро Кункейро - Человек, который был похож на Ореста
— Наверное, так поют сирены! — заметил Рахел юноше с лютней; тот потихоньку трогал струны, словно стараясь запечатлеть на них нежную мелодию.
— Наверное, так! — заключил Эвмон, усевшись; взял двумя руками кувшин с вином и пил на сей раз куда дольше обычного.
Ночь пришла из-за моря на берег, над вершинами гор показался молодой месяц, мерцающие звезды выглянули в свои окошки. Ветер стих, и слышался только ропот волн, бьющих меж скал.
Эгист разыскал в своем чемодане шерстяной носок и натянул его на голову на манер колпака — он побаивался ночной росы; царь сказал, что пора зажечь маяк, и Рахел поспешил исполнить его желание, поручив одному из адъютантов дергать за веревки. Оба государя и северянин с лютней поспешили к ближайшему холму и увидели оттуда зрелище, прекраснее которого им не доводилось видеть ничего в жизни: сначала загорелся огонь маяка, потом он стал мигать, подавать разные сигналы, а затем ветер коснулся своим крылом пламени, и искры Дождем посыпались в воду. Юноша извлек из своей лютни мечтательные напевы, сотканные из шепота басовых струн и веселых неожиданных аккордов примы. Цари вообразили себя умелыми лоцманами, капитанами кораблей, быстро несущихся по волнам в ночи на свет маяка к Флоридским островам, где находится источник вечной юности. В порыве вдохновения Эгист стащил с головы импровизированный ночной колпак и стал размахивать им, приветствуя людей, собравшихся на берегу посмотреть, как великий властелин смело и уверенно правит своим изумительным кораблем, а в пенном следе за кормой то появляется, то исчезает отражение бледной луны. Эвмон зааплодировал, а Эгист сказал, что теперь он вернется на маяк и будет дергать за веревки, тогда его интендант и адъютанты фракийца смогут пойти на холм и посмотреть на огни маяка, пока не кончились дрова.
И, взяв Эвмона за локоть, добавил доверительно:
— Ты же, друг мой Эвмон, если хочешь навестить Эрминию, скройся незаметно, а я скажу всем, что ты отправился в лес посмотреть, какое впечатление производит сочетание мигающих огней и пение соловья, который прощается с нами до следующей весны.
— Друг Эгист, я не боюсь обвинения в прелюбодеянии, ибо нас, царей, по закону нельзя обвинить в этом, однако я предпочитаю сохранить смуглый профиль на фоне белого платка в памяти, а песню Эрминии, удаляющейся в ночи и летящей, как мне чудится, на луну, — в сердце. Возможно, в постели она бы потеряла все свое очарование и потом плакала бы, словно от потери чудесного изумруда.
— Tristitia post coitum[29], — заметил юноша с лютней. — Поэтому-то Святой Тихеарнайл хотел избавить нас от женского общества.
Когда дрова кончились и в окнах маяка перестали мерцать огни, все отправились спать, ибо на следующий день им предстоял долгий путь в сторону города Эгиста, через земли Вадо-де-ла-Торре. Из событий этого дня нам остается лишь упомянуть об одном: Рахел признался интенданту, когда они смазывали заслонки на маяке, что он — доверенное лицо Эгиста, а потому, вполне естественно, знает, отчего бедняжке приходится скрывать свой пол и ездить по горам и долам в мужском платье. Интендант снял шляпу, отклеил усы — и милое личико улыбнулось торговцу зерном. Звали ее Эудоксия, ей постыла никчемная служба — царь ведь вконец разорен; и если бы кто-нибудь захотел на ней жениться, она бы с удовольствием все бросила; после смерти ее шурина — а ждать осталось совсем недолго — жена Хасинто, ее сестра, сможет сама носить униформу. Рахел попросил Эудоксию показаться ему целиком — мужской наряд скрывал ее фигуру, а принимать решение вслепую ему не хотелось. Для начала девушка расстегнула камзол и показала ему круглые и полные груди, что же до всего остального, они смогут договориться о встрече завтра поздней ночью, когда остановятся на постоялом дворе в Вадо-де-ла-Торре — путешественникам там дают комнаты на галерее. Прежде чем приклеить усы, Эудоксия продемонстрировала ему также свой поцелуй, а затем, взяв Рахела за руку, стала спускаться вниз. На лестнице девушка рассмеялась и в ответ на вопрос о причине ее смеха рассказала сирийцу, как два месяца тому назад простудилась и из носа текло так сильно, что усы все время отклеивались. Тогда ее подменил на службе один дальний родственник, и Эгист ничего не заметил. Вот получилось бы забавно, если бы тогда Рахел решил пощупать ту, кого считал девицей, и натолкнулся бы на парня.
— А ведь он к тому же шутник и, зная, что ты шпион Эгиста, вполне мог сказать: «Ты ошибся, меня зовут Орестом».
— Орестом! — повторил испуганный сириец громким голосом.
В этот миг они шли под сводами, где были сложены дрова, и эхо отозвалось со всех сторон, словно кто-то убегал, повторяя последний слог рокового имени.
IX
Эгист проснулся первым, ибо привык жить по-военному, встал, вышел за дверь маяка, помочился, сидя на корточках, сделал гимнастику и умыл лицо морской водой, которая осталась после прилива в расселине скалы. Глядя на море, он представлял себе, как корабль Ореста приближался к берегу и плыл на свет маяка, который показывал ему путь среди рифов; как в эту самую минуту мститель сходит на берег в соседней бухте и как они оба — убийца и его будущая жертва — неизбежно встретятся у городских ворот, подобно двум прямым, образующим угол. Разведя накануне огонь на маяке, Эгист сам приблизил свою неотвратимую погибель. Царь всегда развлекался, выдумывая разные совпадения, и обычно потом начинал бояться, что реальности вздумается подражать его умозаключениям. Вернувшись в зал с колоннами, который служил им спальней, чтобы собрать чемодан, свернуть одеяла и упаковать плоские и витые ракушки для подарка Клитемнестре, Эгист застал всю компанию за завтраком — путешественники подкреплялись остатками вчерашнего ужина, а интендант угощал сирийца Рахела хлебом, смоченным в масле. Было великолепное осеннее утро. Кричали чайки, споря между собой из-за крошек, что кидал им юноша с лютней, а от углей костра, разведенного накануне на верхней площадке маяка, до сих пор поднималось густое белое облачко: такой дым бывает от очага, где горят ивовые прутья; он радует взор моряка, который, издали видя его, понимает по этому знаку, что жена, встав пораньше, уже развела огонь.
Эгист и Эвмон договорились возвращаться через земли графства Вадо-де-ла-Торре, однако микенскому царю не хотелось заходить в замок и видеться с доньей Инес де лос Аморес. Когда-то он посулил ей музыкальную шкатулку из резной слоновой кости с рельефом, изображавшим даму с единорогом, а потом заложил вещицу в Эзмирне[30] и взял три эскудо задатка.
— Я тогда был молод, — сказал Эгист, — и пообещал вернуться в царство доньи Инес, владычицы Вадо, которая вечно выбирает возлюбленных и никогда не выходит замуж, с музыкальной шкатулкой, чтобы отплатить за ее страстный поцелуй, но тут появилась Клитемнестра — дальнейшая моя судьба вам известна, и вы понимаете, почему я не смог позволить себе столь изысканных удовольствий.
Эгист не желал также воспользоваться переправой; он боялся быть узнанным лодочником Филипо, который служил ему в стародавние времена, когда еще цари распоряжались реками. Все остальные могут переправиться там — это так чудесно: завести лошадей на палубу и плыть по течению от развалин моста до скалы на противоположном берегу, доверившись лодочнику, что встанет на корме со своим длинным шестом. Он же на своем Сольферино отправится к мосту, который находится в миле отсюда, и подъедет к постоялому двору Мантинео как раз к обеду. На том и порешили: Эгист покинет компанию возле холмов Повешенного. Так назывались две одинаковые горы, что разделяли морской берег и долину реки. Склоны, глядевшие на море, словно отутюженные соленым ветром, были бесплодны: песчаные прогалины сменялись оврагами без единого деревца; слои красноватой глины перемежались с валунами. Склоны, спускавшиеся в долину, поросли густым лесом — местные жители называли его сельвой. Дорога, ведущая на равнину, шла через заросли каштанов, расширялась на опушке буковой рощи, пряталась в тенистой дубраве и терялась внизу на заливных лугах среди тополей и берез. Крестьянские наделы разделялись ивовыми кустами и яблонями; беленые стены низеньких домиков сейчас, осенью, были украшены пунцовыми листьями плюща.
Эвмона заинтересовало название холмов, и интендант, который, сведя дружбу с Рахелом, теперь не отдалялся от компании и казался более разговорчивым, поведал ему такую историю. Один прокаженный, услышав страшный диагноз от местного врача, покинул свой дом и отправился бродить по дорогам, прося подаяния и звеня колокольчиком, чтобы прохожие сторонились его. Он оставил красивую молодую жену, и она поклялась хранить верность и обещала каждую пятницу оставлять ему у источника возле дороги — тут рассказчик показал своим спутникам это место — постный обед. По пятницам люди обычно отдают нищим мясо, оставшееся от обеда в четверг, боясь, что оно испортится до субботы, а прокаженный, мечтавший излечиться, считал воздержание непременным условием чуда, о котором он молил святых. Но вот однажды бедняга не нашел на условленном месте трески и печеных яблок и стал думать, не заболела ли жена и как ему теперь быть. Пока он размышлял, прибежал их дворовый пес, очень любивший своего хозяина, неся в зубах ботинок; по желтому цвету кожи прокаженный узнал башмак врача, который, объявив его больным, изгнал из деревни. Несчастный, считая, что болезнь и бесчестье — чересчур тяжелая ноша для одного человека, повесился на единственном дереве, которое растет здесь, — вон на той сосне.
