Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья
– Я счел моим долгом, по симпатии, по уважению...
– Искренно благодарю вас, – торопливо проговорил Самгин, пожимая его руку, а Брагин, схватив его ладонь двумя руками и сильно встряхивая все три, взволнованно шептал:
– Вы представить не можете, как трудно в наши дни жить человеку, который всем хочет только добра... Поверьте, – добавил он еще тише, – они догадываются о вашем значении...
Кивая маленькой головкой ужа, он выскользнул в столовую, а Самгин, глядя в его длинную, гибкую спину, подумал:
«Не знает, с кем идти, кому служить».
Это напомнило Макарова и неприятную беседу с ним. В столовой мягко смеялся Депсамес, а Варвара с увлечением повторяла:
– Это удивительно верно, совершенно верно! Самгин посмотрел в окно – в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Когда стемнело, явился Алексей Гогин, в полушубке и валенках; расстегивая полушубок, он проворчал:
– Какая антипатичная прислуга у вас, глазки – точно у филера.
Простуженно кашляя, он сел к столу и спросил:
– Нет ли водки?
А выпив рюмку, круто посолил кусок хлеба и налил еще.
«Как в трактире», – отметил Самгин. Пережевывая хлеб, Гогин заговорил:
– Просим вас, батенька, съездить в Русьгород и получить деньги там, с одной тети, – к слову скажу: замечательная тетя! Редкой красоты, да и не глупа. Деньги лежат в депозите суда, и есть тут какая-то юридическая канитель. Можете?
– А – подробнее? – спросил Самгин; Алексей развел руками:
– Подробнее – ничего не знаю. Фамилия дамы – Зотова, вот ее адрес. Она, кажется, родня или приятельница Степана Кутузова.
«Хороший случай уехать отсюда, – подумал Самгин. – И пусть это будет последнее поручение».
– Правда, что когда на вас хулиганы напали – Любаша ухлопала одного? – спросил Гогин, когда Клим сказал ему, что едет.
Было неприятно вспомнить о нападении.
– Да, она стреляла, – сухо ответил Самгин.
– Убила?
– Он встал и пошел. А я забыл взять револьвер. Сказав это, Самгин вспомнил, что револьвер у него был взят Яковом, и рассердился на себя: зачем сказал?
– Ну, вот и поплатились за это, – равнодушно выговорил Гогин. – Любаша – у нас, и в полном расстройстве чувств, – устало продолжал он. – У нее рука переломлена, и вообще она помята. Пришла к нам ночью, совершенно угнетенная своим подвигом, и до сей поры городит чепуху о праве убивать сознательных и бессознательных. Выходит так, что ее, Любашу, убить можно, она – действует сознательно, – сама же она, как таковая, не имеет права убивать нападающую сволочь. Хороший она товарищ, ценный работник, но не может изжить народнической закваски, христианских чувств. Она там с моей сестрицей такие диспуты ведет, – беги вон! Вообще – балаган, как говорит Кутузов.
Он встал, подошел к зеркалу, высунув язык, посмотрел на него и проворчал:
– Заболеваю, чорт возьми! Температура, башка трещит. Вдруг свалюсь, а?
Он снова подошел к столу, выпил еще рюмку водки и стал застегивать крючки полушубка. Клим спросил:
– Что же теперь будет делать партия?
– То же самое, конечно, – удивленно сказал Гогин. – Московское выступление рабочих показало, что мелкий обыватель идет за силой, – как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и – оружие, оружие!
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
– По форме это, если хотите, – немножко анархия, а по существу – воспитание революционеров, что и требуется. Денег надобно, денег на оружие, вот что, – повторил он, вздыхая, и ушел, а Самгин, проводив его, начал шагать по комнате, посматривая в окна, спрашивая себя:
«Неужели Гогиными, Кутузовыми двигает только власть заученной ими теории? Нет, волей их владеет нечто – явно противоречащее их убеждению в непоколебимости классовой психики. Рабочих – можно понять, Кутузовы – непонятны...»
Фонарь напротив починили, он горел ярко, освещая дом, знакомый до мельчайшей трещины в штукатурке фасада.
«В таких домах живут миллионы людей, готовых подчиниться всякой силе. Этим исчерпывается вся их ценность...»
Через день он снова попал в полосу- необыкновенных событий. Началось с того, что ночью в вагоне он сильнейшим толчком был сброшен с дивана, а когда ошеломленно вскочил на ноги, кто-то хрипло закричал в лицо ему:
– Что? Крушение? – и, толчком плеча снова опрокинув его на диван, заорал:
– Спички... чорт! Эй, вы, кто тут? Спички! Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светлоголубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном:
– Ну, что же? Стоим у семафора. Ну? Дверь купе открылась, кондуктор осветил его фонарем, спрашивая:
– Все благополучно? Никто не ранен?
– М-морды, – сказал человек, выхватив фонарь из рук его, осветил Самгина, несколько секунд пристально посмотрел в лицо его, потом громко отхаркнул, плюнул под столик и сообщил:
– Теперь – не уснуть!
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, – правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем – толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
– Какого же дьявола стоим? – спросил он, не шевелясь. – Живы – значит надо ехать дальше. Вы бы сходили, узнали...
– Удобнее это сделать вам, военному, – сказал Самгин.
– Военному! – сердито повторил офицер. – Мне сапоги одевать надо, а у меня нога болит. Надо быть вежливым...
Он снял фляжку, отвинтил пробку и, глотнув чего-то, тяжко вздохнул. Опасаясь, что офицер наговорит ему грубостей, Самгин быстро оделся и вышел из вагона в голубой холод. Ночь была прозрачно светлая, – очень высоко, почти в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных из снега, толпа мелких, черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали из вагона в снег, а вдали – мохнатые огоньки станции, похожие на золотых пауков.
Самгин пошел к паровозу, – его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, – с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
– Дотащишь до станции? – спросил жандарм.
– Нельзя, – сказал, машинист. Кто-то вздохнул.
– Черти! Убьют – и не охнешь. Самгин тихонько спросил солдата:
– Что случилось?
– В паровозе что-то, – неохотно ответил солдат, но другой возразил ему:
– Да нет! Рельса на стрелке лопнула. Коренастый солдат вывернулся из-за спины Самгина, заглянул в лицо ему и сказал довольно громко:
– Это нас, усмиряющих, хотели сковырнуть некоторые злодеи!
И, сделав паузу, он прибавил:
– В очках.
Первый солдат миролюбиво вмешался:
– Ничего неизвестно.
Но коренастый не уступал:
– Жандарм сказал: покушение.
Коренастый солдат говорил все громче, голос у него немножко гнусавил и звучал едко.
«Такие голоса подстрекают на скандалы», – решил Самгин и пошел прочь, к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.
Впереди тяжело шагал человек в шубе с лисьим воротником, в меховой шапке с наушниками, – по шпалам тоже шли пассажиры; человек в шапке сдержанно говорил:
– Мало у нас порядка осталось.
– Смятение умов, – поддержал его голос за спиной Самгина.
– Никто никого не боится, – сказал человек в шубе, обернулся, взглянул в лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.
