Халлдор Лакснесс - Свет мира
— Вот уже два года я не подымал головы с этой подушки, — сказал он, — хотя это было и не совсем верно.
— Да, но ты еще так молод, — сказала она. — Господь может исцелить тебя, когда ты меньше всего будешь ожидать этого. Ведь никто не знает, что ему нужно от тебя. А вот я уже слишком стара! Мне даже стыдно говорить тебе об этом. Я уже очень, очень старая. Я могла бы быть тебе матерью.
— Мне семнадцать лет, — заметил он.
Она поднесла край передника к глазам и сказала, захлебываясь от рыданий:
— Когда-то мне тоже было семнадцать лет. — Немного погодя она выглянула из-за фартука. — Я просто не верю, не могу понять, как ты разговариваешь со мной, ведь я уже старуха. Нет, нет, не смотри на меня, не смотри на мое платье, у меня вообще нет платья, это хозяйка одолжила мне свою старую юбку, которая досталась ей от ее покойной свекрови.
— Я не смотрю на твое платье, Яртрудур, — отвечал скальд, — я смотрю в твои глаза.
Она отняла от глаз передник и с глупым удивлением уставилась на него, когда же ее удивление прошло и она поверила что все это правда, она испугалась и спросила взволнованно:
— А если ты поправишься, ты, конечно, уже больше никогда не захочешь разговаривать со мной?
Он ответил:
— Только одинокие и несчастные люди способны понять, что такое душа, и ты первый человек, который понял меня.
Так, пока внизу происходило венчание, они вели свою серьезную и благочестивую беседу о душе, о Боге, о тех, кто страдает, и о том, кого Бог любит больше всех. Оказалось, что она знает много такого, о чем он никогда не слыхал, вот уже двадцать пять лет, как она без устали вдоль и поперек читает псалтырь. Этот псалтырь был не только единственной собственностью, которой она владела на этом свете, он был самым драгоценным из всего, созданного Господом Богом. Когда ее страдания становились особенно тяжкими, она клала на свою больную истерзанную грудь псалтырь, славящий Господа Бога, и тем смягчала страдания и души и тела.
— И всю боль как рукой снимало, — сказала она и простодушно улыбнулась.
В это время пастор закончил свою речь, и, когда запели последний псалом, она исполнилась такой благодарности к скальду, так растрогалась, что заявила ему, что уже чувствует себя его матерью; она села на край его кровати и во время последнего псалма уронила не одну слезу. Она сказала, что всю жизнь мечтала иметь ребенка и с горячими слезами молила об этом Иисуса, но с этой минуты ей не нужно других детей, кроме Оулавюра Каурасона. Он же пообещал ей, что, если она когда-нибудь опять придет сюда, когда у нее будет время и желание, он прочтет ей все, что сочинил, а пока он только показал ей свой блокнот со стихами, не раскрывая его; она подержала блокнот в своих шершавых руках со скрюченными от вязания на спицах пальцами, внимательно осмотрела его со всех сторон, а потом в немом восхищении взглянула на самого скальда, и он признался ей, что настоящее его имя Оулавюр Каурасон Льоусвикинг. Тогда она снова заплакала, покачала в отчаянии головой и сказала, что не может считать себя матерью такого великого человека, но он утешил ее, сказав, что из нее выйдет прекрасная мать.
— Я все лето утром и вечером буду молить Бога, чтобы он поддержал твою душу и вернул тебе здоровье. — Тут печаль вновь овладела ею и она добавила, теряя последнюю надежду: — А когда ты выздоровеешь, ты покажешь свой блокнот другой женщине?
Он торжественно заверил ее, что никогда не покажет свой блокнот другой, что она единственный человек на свете, который понял его, единственный человек на свете, который знает цену душе. С этих пор он будет называть ее своей матерью, поскольку его настоящая мать стала теперь важной портнихой в далеком большом городе и ни разу не прислала ему ни словечка привета, даже когда ему было очень плохо, а в свое время отправила его прочь в мешке холодным зимним днем. Только тому, чей удел — страдания, дано пережить такие счастливые минуты, только тому и никому больше. На этом венчание закончилось.
Глава девятнадцатая
Гвюдрун из Грайнхоутла переехала в другой приход, побогаче, и он знал, что больше никогда не увидит ее. Магнина, которая раньше иногда давала ему оладьи с маслом и читала вслух «Фельсенбургские повести», давно уже перестала читать ему. Он так и не узнал, чем окончились захватывающие рассказы про далекие острова, но, странное дело, ему уже и не хотелось узнать это, более того, каждый раз, когда он вспоминал эту книгу, его охватывало чувство страха и вины. И Яна, которая пришла к нему однажды вечером, чтобы поблагодарить за стихотворение, и обещала взять его к себе в дом, как только выйдет замуж, и сделать для него все, даже пожертвовать жизнью, если понадобится, забыла и попрощаться с ним, покидая хутор вместе со своим мужем. Казалось, жизнь скальда никогда не прояснится. Дни проходили в беспрерывных терзаниях души и тела, нескончаемые головные боли — результат всех ударов, нанесенных ему и людьми и животными, колотье в груди и постоянное несварение желудка — все эти болезни усугублялись бессонными, полными страха ночами, когда он, подводя итог своему жалкому существованию, без конца спрашивал себя: «А что же со мной будет дальше?»
Часто ему казалось, что его конец близок, тогда он, превозмогая боль, хватал свой блокнот, чтобы, пока он жив, записать в нем хотя бы еще одно коротенькое стихотворение, ибо больше всего он боялся, что умрет, так и не успев оставить на радость людям достаточно стихотворений. Случалось, посреди работы он чувствовал, что у него не хватает сил закончить ее, что он умирает, не дописав стихотворения, и тогда он всем сердцем молил Бога даровать ему жизнь только для того, чтобы закончить вот это крошечное стихотворение, и обещал, что потом он с радостью примет смерть и перестанет ему докучать. Часто скальд дивился, как это он не умер уже давно, ведь он столько выстрадал, и вопрошал в тишине: «Есть ли предел страданиям человеческим?»
На хуторе появились новые люди, скальд их не знал, и никто не обращал на него внимания, все были заняты своим, чужие руки ставили перед ним миску с едой. Если он пытался добраться от постели до окна, чтобы взглянуть на зеленую лужайку и на синюю гладь фьорда, он падал без чувств. Лучше всего было лежать не двигаясь. Он смотрел на скошенный потолок и думал о том времени, когда был ребенком и Бог являлся ему в чудесных звуках, но и дары детства тоже исчезли.
Неужто все отвернулись от этого несчастного сына человеческого, лежавшего под скошенным потолком? Неужто все забыли об этом полуживом существе? Неужто нигде нет сердца, способного подарить ему единственное милосердие небес и земли — слова любви? Такое сердце нашлось.
Однажды на хутор пришла посылка из прихода, лежавшего по ту сторону гор. Это был маленький четырехугольный пакет, на котором было написано: «Господину скальду Оулавюру Каурасону Льоусвикингу с хутора Подножье».
Никто на хуторе не знал никакого Льоусвикинга, ведь этой тайны он не доверил никому. Но кто-то все-таки вспомнил, что на чердаке в углу валяется несчастный убогий стихоплет, и посылка в конце концов попала по назначению. В ней оказался растрепанный псалтырь. Тот самый псалтырь, по которому великая грешница Яртрудур всю жизнь пела псалмы, ища в них утешения, который она пожирала глазами, надеясь, что за этими строчками таится нечто еще более чудесное, но, видимо, так и не найдя Бога. К сожалению, письма в посылке не было — Яртрудур не умела писать, какая-то добрая душа надписала за нее адрес. Большего Яртрудур не могла бы сделать для него — она послала ему то единственное, чем грешный человек может утешиться в этом мире. Не многие способны сделать такой подарок.
Странно, но скальд почти забыл о ней, об этой единственной душе, сумевшей понять его до конца. Как же он мог впасть в отчаяние, имея такого друга? Скальд устыдился своей неблагодарности творцу, он-то думал, что он одинок, а оказывается, по ту сторону гор бьется живое сердце, которое любит его и готово подарить ему все, что имеет. Такая любовь никогда не пройдет, в этом он был уверен, ведь и она тоже была больна, ее так и звали Яртрудур Припадочная, и она тоже, как и он, находилась на попечении прихода.
Он написал ей письмо, израсходовав на него все свои запасы бумаги. Он писал, что ее чистая дружба, которую она доказала, прислав ему в дар псалтырь, это та сила, которая поможет ему нести крест и муки человеческой жизни во все времена. Он писал, что никогда еще беспросветный мрак не окутывал его так, как в последние недели после свадьбы. Для всех людей уже наступило лето, одному ему отказано в наслаждении им. Но теперь его больше не волнует, что он не может наслаждаться ни нынешним, ни всеми грядущими летами этой земной жизни. Ее подарок оказался для него нежной врачующей дланью, и он готов терпеливо нести крест человечества до самого последнего пристанища. Он спрашивал, может ли он с этих пор считать ее своей любимой подругой. Он писал, что ему нечего предложить ей, кроме своей любви, но он убежден, что если ему будет позволено любить ее и если она подарит ему свое сердце, то настанет час, когда они оба исцелятся, ибо Бог — это любовь, а любовь преодолевает все, и со временем, может быть, им удастся построить себе маленький домик недалеко от какого-нибудь поселка.
