Александр Снегирев - Нефтяная Венера
Я со стыдом увидел, что соломинки старые, многократно мытые, с налипшей на внутренних стенках мякотью соков. Соломинки, натыренные из «Макдоналдса» ещё в пору его открытия, то есть лет двадцать назад.
– Ой, мы с мамой тоже их таскали! – восхищается Соня. – Мыли и заново подавали к столу, как фамильное серебро.
– Вань, зачем соломинки?
– У вас ведь нет подставок под свечи? – Ваню просто распирает от гордости.
– Вроде нет…
– Я придумал подставки! – Ваня принялся тыкать соломинки в торт. В сами соломинки он всунул свечи, которые пришлись как раз впору. Таким образом, на торте вырос лес из деревьев, стволами которых стали полосатые выцветшие соломинки, плавно переходящие в православные свечи.
– А откуда у вас столько свечей из церкви? Вы что, фанатики? – спросила Маша.
– Мы любим Бога! – сказал Ваня и перекрестился.
– Выглядит очень дизайнерски, – похвалил я. – Просто находка!
Поставили чай, зажгли свечи.
– Ваня, задувай! Раз, два, три!
Ваня набрал воздуха, превратился буквально в шар и дунул что есть мочи.
Большая часть свечей погасла, но затем они снова вспыхнули. Ваня дунул ещё раз. Некоторые погасли окончательно, но тлеющие фитили других опять загорелись.
Тут уже мы все принялись дуть и усилиями четырёх пар лёгких вроде как победили непокорные свечи. В честь этой небольшой победы Соня даже залихватски свистнула.
– Что это за свечи такие, негаснущие?
– Это, наверное, специальные свечи, чтобы от ветра не гасли во время крестного хода! – догадалась Маша.
И тут свечи вспыхнули опять.
Убрав со стола, мы переместились к печке. Больше десяти лет назад я опробовал на ней свои первые дизайнерские идеи: содрал побелку и пригласил мастера заменить чугунную дверцу на стеклянную. Люблю натуральный кирпич, а стеклянная дверца превращает топку в огненный телевизор. Поленья трещат, искры от влажных дров летят снопами, мечутся огненными мухами и уносятся в трубу. Огонь вырастает на поленьях и пригибается, словно трава на ветру. У дедовского Фонарика я раздвигал пряди шерсти, и они расходились, обнажая белую кожу в проборах. Так и языки пламени расходятся в стороны, будто под чьей-то ладонью, обнажая чёрную древесину.
Ленты дыма струятся прозрачными шарфами девушек. В самом пекле, в центре горящих дров, образуется оранжево-белая подрагивающая лава. Она трепещет на манер искусственного камина. Поленья трескаются на ломти, на соты с сажево-серебряным мёдом. Огонь перебирает их, ласково, как пальцы Ромео кудри Джульетты. Иногда, без видимой необходимости, Ваня с видом толкового хозяина ворошит в топке кочергой. Тогда дрова издают звуки «п-с-с-с-ш-ш-ш-ш» и похрустывают.
Соня крутит большие, цвета слоновой кости, ручки на старом радиоприёмнике «Ригонда». Бегунок перемещается по стеклянному табло, размеченному городами всего мира. Шуршание и обрывки голосов – русских, немецких, французских. В углу табло горит зелёный огонёк. А вот и какая-то тихая музыка…
– Слушай, Вань. Я одну вещь в спектакле не поняла: почему Ромео и Джульетта после отравления вскочили и принялись танцевать? – разомлевшим голосом спросила Маша.
– Джульетта отравила себя и Ромео, чтобы родиться.
– Что значит «родиться»? – Маша не отрывает глаз от огня. – Они же умерли.
– Нет, приняв яд, они родились.
– Хочешь сказать, смерть – это рождение?..
– Нет, конечно! – Ваня захохотал над Машиной несообразительностью. – Просто яд позволит ему родиться!
– Но из-за яда он умрёт!
– Не умрёт, а ро-дит-ся! – Ваня даже по слогам произнёс, чтобы понятнее было.
Все задумались, уставившись на огонь. Паузу опять прервала Маша:
– А давайте рассказывать разные истории.
– О чём?
– Ну, не знаю, страшные какие-нибудь…
– Вот ты и начинай.
– Однажды летом…
– Сочинение на тему «Как я провела лето»! – перебила Соня и засмеялась. Я подхватил, хотя чего такого смешного? И Ваня засмеялся, и Маша.
– Короче, когда я была совсем маленькая, я жила с русской бабушкой в деревне.
– Хорошая бабушка была, – вставила Соня. – Это наша общая бабушка.
– Да. И вот она купила мне цыплят.
– Жёлтых? – уточнил Ваня с видом опытного куровода.
– Ну да, обычные жёлтые цыплята, двухнедельные. Такие пуховые снежочки…
– Комочки.
– Ну да.
– Очень страшно! А-а-а… – завыла Соня, подражая привидению. Ваня громко засмеялся. Соня, Маша и я подхватили, а когда успокоились, Маша продолжила:
– Мы их поселили в сарае, построили специальный уголок, я им кашу насыпала, водичку налила…
– Водичку… ха-ха-ха!
Сквозь смех понимаю, что странно так веселиться от того, что давным-давно цыплятам налили водичку.
– А на следующее утро обнаружилось, что одного цыплёнка съели, – с трудом закончила фразу Маша, и все буквально покатились со смеху.
Первой опомнилась рассказчица:
– А чего такого смешного?
– Кто съел? – перебил я.
– Бабушка? – сузил Ваня круг подозреваемых.
Хохот. Даже слёзы на глазах выступили, так смешно.
– Не бабушка, а ёжик! Под домом жила ежиная семья, и разодранный цыплёнок был их рук делом.
– Ежи с руками. Представляю! – икая от смеха, сказала Соня. Снова все заржали.
– Слушайте дальше. – Маша хихикнула. – Шесть дней подряд каждую ночь пропадал один цыплёнок, а с субботы на воскресенье ежи устроили настоящий Холокост. Загоняли цыплят в щели и жрали заживо. Наутро мы с бабушкой обнаружили недоеденных цыплят между досками, и я впала в ужасную истерику. Я хотела мести, обзывая ежей фашистами. Помните, это слово было самым страшным. Когда я в Париж с мамой вернулась, в школе все удивлялись, что я плохих мальчиков фашистами обзываю. В общем, бабушка успокаивала меня, но я устроила настоящую истерику. Когда приехал папа, я потребовала убить ежиную семью. Сначала папа пытался отвлечь меня игрой, но я была непреклонна. Капризничала, отказывалась есть. У меня даже температура поднялась, я просто мечтала о смерти ежей. Тогда папа, очень грустный, выставил блюдечко с молоком возле дома и выманил всех ежей. Каждого ежа он сажал в коробку. У них такие серые мордочки, как у поросят. Когда все ежи были в коробке, папа в последний раз посмотрел на меня. Ни фига, я хотела крови! Папа подошёл к коробке, достал самого большого ежа, бросил на землю и ударил вилами. Бабушка попыталась закрыть мне глазки, но я запретила. Я смотрела, а папа отвернулся. После первого убийства что-то у меня внутри… как это по-русски…
– Зашевелилось?
– Дрогнуло?
– Да, наверное, дрогнуло. Но я решила быть последовательной, как взрослая, и не поддаваться эмоциям.
– Это сколько тебе годиков было? – уточнила Соня.
– Семь. Последнее лето перед школой. – Маша выпустила облачко сигаретного дыма. – В общем, папа, поняв, что отвертеться не удастся, начал не глядя бить вилами в коробку, где они сидели. Я помню этот звук. Дух-дух. А ежи даже не пищали. Папа колотил как сумасшедший, и тут я всё поняла.
– Что поняла?
– Да всё вообще… К бабушке я больше не ездила, отец стал редко со мной видеться. Мы с ним это никогда не обсуждали.
– Это не связано, – сказала Соня. – Просто он не мог долго жить в одной семье.
Повисла пауза. Поленья трещат, Ваня учащённо дышит.
– Не переживай, в детстве мы все много ужасов наделали. Я вот пыталась убить маму, – прервала молчание Соня.
– Убить маму! Йес! – зловеще прорычал я, и все снова разразились хохотом. Даже богобоязненный Ваня не пытается воззвать к приличиям, а гогочет вместе с нами, да ещё брызгая слюной.
– Расскажи про маму! Расскажи!
– Короче, ей за меня в школе выговор сделали. Типа, ваша дочь ходит в стоптанных кедах. Уроды советские! Моя мамочка, вместо того чтобы заступиться за единственную дочь, пришла домой и отхлестала меня прыгалками. Ну и я реально попыталась её завалить.
– Как?
– Разбивала в её комнате градусники. Ртуть ведь очень опасная, ну я и рассыпала её везде в маминой комнате. Думала, она помрёт, не тут-то было. Жива-здорова до сих пор, ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха-а-а-а-а-а-а-а-а! – поддержал Ваня. – А я тоже могу убить!
Что-то он больно разошёлся.
– Вань, успокойся, – трогаю его за плечо, но самому тоже отчего-то очень смешно. – Кого ты собрался убить?
– Посмотри! – Ваня тыкает пальцем в печь.
– Куда смотреть?
– Сюда!
– Вань, это печь, я вижу. Ты собрался грохнуть нашу старушку печь? – прыская от смеха, вопрошаю я.
– Не печь! – смеётся Ваня. – Тут щель. Посмотри.
Между кирпичами в самом деле есть щель. По настойчивой просьбе Вани я приближаюсь и смотрю. В щели оранжевое марево огня. Кажется, что подсматриваешь за каким-то страстным действом.
– Красиво, ну и что? Что ты собрался убить? – спрашиваю я, отойдя от печи.
– Огонь! – Ваня закрыл поддувало и задвинул вьюшку. Буйство в огненном телевизоре прекратилось, пламя потухло, а через зазоры в дверцах повалил дым.
