Огюст де Лиль-Адан - Рассказы из книги "Жестокие рассказы"
Однако случилось так, что она рассеянно обратила взгляд к толпе, и в этот миг ее глаза и глаза юноши встретились на одну секунду, блеснув и погаснув.
Знали ли они друг друга прежде?.. Нет. На земле — никогда. Но пусть те, кто может сказать, откуда начинается Прошлое, объяснят, где же были знакомы эти два существа, ибо, обменявшись одним-единственным взглядом, они поверили отныне и навсегда, что любили друг друга еще до рождения. Молния освещает разом, в один миг пенистые волны ночного моря и серебристые дали горизонта — так этот мимолетный взгляд сразу пронзил сердце юноши; ему словно открылся в ослепительном блеске волшебный, таинственный мир! Фелисьен сомкнул веки, чтобы удержать в памяти сияние синих глаз, глубоко проникшее ему в душу; потом ему захотелось избавиться от непонятного наваждения. Он устремил взгляд па незнакомку.
Она задумчиво смотрела ему прямо в глаза, как будто угадывала сокровенные мысли робкого влюбленного и считала его страсть совершенно естественной. Фелисьен почувствовал, что бледнеет; у него вдруг возникло ощущение, будто ее руки медленно, томно обнимают его за шею. Свершилось чудо! Их мысли непостижимым образом слились, лицо женщины отразилось, словно в зеркале, в его душе, узнало себя в ней и запечатлелось там навеки! Он полюбил первой, неповторимой, самозабвенной любовью.
Между тем незнакомка, развернув и поднеся к губам веер с черными кружевами, отвела глаза с рассеянным видом. Теперь казалось, будто, ничем не отвлекаясь, она просто слушает мелодии «Нормы».
Фелисьен навел бинокль на ее ложу, хотя чувствовал, что поступает неучтиво.
— Но ведь я люблю ее! — сказал он себе.
Нетерпеливо дожидаясь конца действия, он стал раздумывать. Как с ней заговорить? Как узнать ее имя? Он ведь ни с кем не знаком. Просмотреть завтра список абонентов Итальянской оперы? А вдруг это случайная ложа, купленная лишь на один вечер? Время не терпит, видение скоро исчезнет. Ну что же, его карета поедет вслед за ее экипажем, вот и все… Ему казалось, что иного способа нет. А дальше будет видно! И он сказал себе с восхитительной наивностью: «Если она любит меня, то догадается и подаст мне знак».
Занавес опустился. Фелисьен поспешно вышел из зала. Сойдя в вестибюль, он стал тихонько прохаживаться среди статуй.
К нему приблизился слуга, и он отдал ему распоряжения шепотом; тот отошел в угол и замер в ожидании.
Восторженный гул оваций, обращенных к артистке, постепенно смолк, как смолкает всякий шумный триумф на этом свете. Публика спускалась по ступеням парадной лестницы. Фелисьен ждал, не отводя глаз от верхней площадки меж двумя мраморными вазами, откуда струился широкий поток элегантной толпы.
Он не замечал ничего — ни сияющих лиц, ни драгоценных уборов, ни цветов на девичьих головках, ни горностаевых накидок, ни блестящей публики, которая проплывала мимо него в сиянии люстр.
Вскоре все зрители постепенно разошлись, а молодой женщины все еще не было видно.
Неужели он не заметил ее ухода, не узнал ее?.. Нет, это невероятно. В вестибюле еще стоял чей-то старый слуга в мехах, в напудренном парике. На пуговицах его черной ливреи сверкали листья герцогской короны.
Вдруг на опустевшей лестнице появилась она. Одна! Легкая и стройная, в бархатном плаще, в кружевной мантилье, она оперлась рукой, затянутой в перчатку, на мраморные перила. Она как будто заметила Фелисьена, стоявшего внизу, возле статуи, но не обратила на него внимания.
Незнакомка спокойно сошла с лестницы и что-то сказала вполголоса подошедшему лакею. Слуга поклонился и тут же исчез. Минуту спустя с улицы послышался шум колес отъезжавшего экипажа. Тогда женщина вышла из театра и в одиночестве спустилась по ступенькам на тротуар. Фелисьен едва успел отдать приказание своему лакею:
— Возвращайся в гостиницу без меня.
В один миг юноша очутился на площади Итальянской оперы, в нескольких шагах от молодой дамы; толпа уже рассеялась по соседним улицам, шум экипажей затихал вдали.
Стояла ясная, звездная октябрьская ночь.
Незнакомка медленно и как бы неуверенно шла впереди. Последовать за ней? Это было необходимо, и он решился. Осенний ветер доносил до него слабый аромат амбры и легкий шорох муарового платья, волочившегося по асфальту.
Не доходя до улицы Монсиньи, дама секунду помедлила, огляделась, затем с безучастным видом направилась к пустынной, едва освещенной улице Граммон.
Юноша вдруг остановился: его поразила страшная мысль. А что, если она здесь чужая, приезжая?
Ее может нагнать какая-нибудь карета и увезти навсегда! Завтра он останется один, будет метаться в каменных стенах чужого города и не встретит ее больше!
Любая случайность, любая уличная встреча может разлучить их на миг, который продлится вечность. Какое беспросветное будущее! Эта мысль так потрясла его, что он забыл все правила благопристойности.
Обогнав молодую даму на углу темной улицы, Фелисьен повернул назад и, опершись о чугунный столб фонаря, побледнев как полотно, низко ей поклонился. Какая-то чарующая притягательная сила исходила от всего его существа.
— Сударыня, — сказал он просто, — вы всё знаете: нынче вечером я встретил вас впервые. И я так боюсь не увидеть вас больше, что мне необходимо вам сказать: я люблю вас! — Он тихо вымолвил это, едва не лишившись чувств от волнения. — Если вы оттолкнете меня, я умру, но не скажу этих слов ни одной женщине на свете.
Незнакомка остановилась, откинула вуаль и устремила на Фелисьена пристальный, внимательный взгляд.
— Сударь, — отвечала она после короткого молчания нежным чистым голосом, передающим тончайшие оттенки мысли, — сударь, ваша бледность и странная манера держаться вызваны, без сомнения, истинно глубоким чувством, коль скоро вы находите в нем оправдание своему поступку. Поэтому я нимало не считаю себя оскорбленной. Успокойтесь, придите в себя и считайте меня своим другом.
Фелисьена не удивили ее слова: ему казалось естественным, что идеальная женщина дала идеальный ответ.
В самом деле, в их положении оба они, чтобы сохранить достоинство, должны были помнить, что они из породы тех людей, кто создает правила поведения, а не из тех, кто им подчиняется. Ведь приличными манерами в широкой публике называется всего лишь механическое, рабское, чуть ли не обезьянье подражание тем нравственным правилам, которые непринужденно соблюдаются среди избранных натур в подобных обстоятельствах.
В неудержимом порыве Фелисьен нежно поцеловал протянутую ему руку.
— Окажите мне милость, подарите цветок, который был у вас в волосах сегодня вечером! — попросил он.
Незнакомка молча вынула из прически под кружевом мантильи бледную гардению и протянула Фелисьену.
— Теперь прощайте, — сказала она, — прощайте навсегда.
— Прощайте?! — пробормотал юноша. — Разве вы не любите меня? Ах, вы, должно быть, замужем!
— Нет.
— Свободны? О небо!
— И все же забудьте меня. Гак надо, сударь.
— Но вы завладели моим сердцем! Разве я могу без вас жить? Я хочу быть рядом, дышать одним воздухом с вами. Я не понимаю ваших слов… Забыть вас? Как это возможно?
— Меня постигло страшное несчастье. Если я откроюсь вам, я омрачу всю вашу жизнь. Это бесполезно.
— Какое несчастье может разлучить двух любящих?
— Именно это.
Произнеся эти слова, она закрыла глаза.
Впереди тянулась пустая, безлюдная улица. Рядом с ними были раскрыты ворота в какой-то дворик, в чей-то запущенный сад, как будто призывая их укрыться в тени.
Фелисьен с детским упорством, с настойчивостью влюбленного увлек свою спутницу под темный свод, обняв ее за талию; она не сопротивлялась.
Волнующее ощущение теплого скользящего шелка, обтягивающего ее стан, вызвало в нем страстное желание обнять ее, унести с собой, забыться в поцелуе. Он овладел собой. Но от волнения почти лишился дара речи. Он лишь бессвязно бормотал:
— Боже мой, боже мой, как я люблю вас!
Тогда женщина склонила голову на грудь влюбленного, и в голосе ее прозвучало горькое отчаяние:
— Я вас не слышу! Я готова умереть со стыда, я не слышу ни слова. Не расслышу вашего имени, не уловлю вашего последнего вздоха. Я не слышу даже биения вашего сердца, хотя ощущаю его, приложив голову к вашей груди. Разве вы не видите, как мучительно мое положение. Я ничего не слышу… я глухая!
— Глухая? — вскричал Фелисьен, холодея от ужаса и трепеща всем телом.
— Да, уже много лет. Никакая наука, никакие врачи не в силах исцелить меня, избавить от этого тягостного безмолвия. Я глуха, как небо, глуха, как могила. Я готова проклясть жизнь, но это правда. И потому оставьте меня, сударь.
