Симона Бовуар - Все люди смертны
— В ваших домах больше нет женщин, в ваших закромах нет зерна. Давайте же соберем принадлежащее генуэзцам зерно и уведем их дочерей в свои дома.
Я добавил, что во сне ко мне явилась Дева Мария и заверила меня, что ни один волос не упадет с моей головы, пока Кармона не сравняется могуществом с Генуей и Флоренцией.
Молодежь вновь облачилась в доспехи. Щеки у парней запали, под глазами залегли тени, лица были погасшими, но голод, истощивший тела, закалил их дух, и они безропотно последовали за мной. Чтобы приободрить их, я показал сваленные вдоль рвов посиневшие трупы генуэзцев. Солдаты Малатесты, с их цветущим видом, налитыми щеками и мощными плечами, казались существами, принадлежащими к высшей расе. Кондотьер вел их, повинуясь собственным прихотям, то продлевая привал дольше, чем было необходимо для отдыха, то пренебрегая остановкой, поскольку ему вздумалось проехаться при свете луны. Вместо того чтобы преследовать разбитых генуэзцев по пятам, он решил взять приступом замок Монтеферти, заявив, что ему прискучили мертвые или умирающие враги. Он потерял целый день и нескольких капитанов. Я упрекнул его за подобную расточительность, на что он бросил свысока:
— Я воюю ради собственного удовольствия.
Благодаря предоставленной им передышке генуэзцы смогли ускользнуть от столкновения и затвориться в Виллане, хорошо укрепленном городе с неприступными крепостными стенами. Тогда Малатеста объявил, что нам следует отказаться от задуманного. Я попросил его подождать одну ночь. Акведук, подведенный к восточной стене Вилланы, доставлял в город воду, которая попадала в подземный канал, проходивший под укреплениями; любой, кто попытался бы проникнуть по нему внутрь, неизбежно утонул бы. Я никого не уведомил о своем замысле; я лишь приказал своим лейтенантам затаиться у восточного потайного хода и, сняв доспехи, погрузился в темный туннель. Поначалу я мог дышать спертым воздухом, что оставался под сводом канала, потом потолок стал понижаться, и я увидел, что дальше вода подходит под самый свод. Я заколебался, течение было слишком сильным, и если я заплыву слишком далеко, то у меня не хватит сил вернуться на свет божий. Что, если старик солгал? — думал я. Впереди и сзади была сгущавшаяся тьма; я не слышал иных звуков кроме плеска воды; но если старик солгал, если я смертен, то какая разница, закончится моя жизнь сегодня или завтра? Сейчас я это узнаю, решил я и бросился в воду.
Он солгал. В голове у меня шумело, грудь сжали тиски; я был на грани смерти, генуэзцы швырнут псам мое разбухшее тело; как я мог поверить в безумную сказку?! Я задыхался от ярости и от ледяной воды; мне хотелось, чтобы эта агония закончилась поскорее. Я был уже на грани смерти; внезапно я осознал, что плыву уже очень долго и все не умираю. Я доплыл до самого выхода из туннеля. Все сомнения отпали: я в самом деле был бессмертен. Мне хотелось упасть на колени и возблагодарить дьявола или Бога, но поблизости не замечалось ни малейших следов их присутствия. Я видел лишь месяц, плывущий по небу в ледяной тишине.
Город был пуст. Я добрался до восточного потайного прохода; проскользнув за спиной часового, я прикончил его ударом меча; двое солдат, стоявшие на часах, спали. Первый так и не проснулся, второго я убил после короткой схватки. Я отворил ворота; потихоньку проникшая в город армия, захватив гарнизон врасплох, истребила всех; проснувшись на заре, пораженные жители обнаружили, что власть перешла в чужие руки.
Половину захваченных в плен мужчин отправили в Кармону возделывать наши поля; вместе с ними двинулась колонна девушек, достигших брачного возраста, которые должны были обеспечить нам продолжение рода. Находясь в Виллане, наши войска могли господствовать над равниной, и мы без труда покорили несколько городов. Я первым шел на приступ под градом стрел, и мои люди прозвали меня Непобедимым.
Я хотел развить преимущество и завладеть портом Ривель, вассалом Генуи, что дало бы Кармоне выход к морю. Но Малатеста внезапно решил, что с него хватит сражений, и удалился прочь вместе со своими войсками. Мне пришлось пуститься в обратный путь вслед за конными отрядами Малатесты; мы расстались на перекрестке дорог; он направился в Рим на поиски новых приключений. Я долго провожал взглядом человека, не преследовавшего никакой цели и распоряжавшегося собой с беспечностью смертных. Потом я пришпорил коня и поскакал к Кармоне.
Я не хотел, чтобы впредь будущее города зависело от наемников, и решил завести собственное войско. На это требовалось много денег. Я ввел огромные налоги; я издал закон, направленный против роскоши, запретив мужчинам и женщинам иметь более двух платьев из плотного сукна, а также носить украшения; даже знатным людям предписывалось есть только из глиняной или деревянной посуды. Те, кто протестовал, были брошены в тюрьму или прилюдно подвергнуты колесованию на площади; имущество их было конфисковано. Я повелел лицам мужеского пола вступать в брак прежде, чем им исполнится двадцать пять лет, а женщины должны были рожать детей на благо города. Пахари, ткачи, торговцы и знать — все должны были проходить военную службу; я лично следил за набором рекрутов; вскоре я провел военную кампанию, затем еще одну, затем десять. В то же время, чтобы приумножить наши богатства, я поощрял сельское хозяйство и торговлю, а большая ежегодная ярмарка привлекала торговцев из иных земель, прибывавших закупать наше зерно и ткани.
— Долго еще нам так жить? — спросил как-то раз Танкред.
От матери он унаследовал светлые волосы и жадный рот; он ненавидел меня. Он не знал, что я бессмертен, и считал, что от старости и болезней меня защищает таинственное зелье.
— До тех пор, пока это приносит пользу, — отвечал я.
— Пользу? — повторил он. — Какую? Кому? — Его глаза потемнели от гнева и безнадежности. — Мы так же богаты, как жители Сиены и Пизы, но у нас нет других праздников, кроме свадеб да крестин. Мы одеваемся как монахи и живем будто в монастыре. Я ваш сын, и все равно я должен упражняться утром и вечером на плацу, подчиняясь приказам мужлана-капитана. Мы с друзьями состаримся, так и не вкусив утех юности.
— Будущее вознаградит нас за жертвы, — сказал я.
— А кто вернет нам украденные вами годы?! — с гневом воскликнул он, в упор глядя на меня. — У меня всего одна жизнь!
Я пожал плечами. Что такое одна жизнь?..
Через тридцать лет у меня была самая многочисленная и хорошо вооруженная армия во всей Италии; когда я приступил к подготовке похода на генуэзцев, на равнине разразилась ужасная буря. День и ночь дождь лил как из ведра. Реки вышли из берегов, улицы нижнего города были залиты потоками грязи, которые ворвались в дома. Утром женщины подметали грязные полы, а мужчины подавленно взирали на площади, затянутые лимонно-желтой глиной, на размытые дороги и всходы, полегшие под свирепым натиском воды. Небо по-прежнему отливало свинцом. Вечером дождь припустил опять. И тут я понял, какая опасность угрожает нам. Не теряя ни минуты, я направил торговцев в Геную, поручив им закупить зерно на Сицилии, Сардинии и в землях варваров.
Дожди, не прекращаясь, лили всю весну и лето. Повсюду в Италии был неурожай, фруктовые деревья были побиты градом, кормов не было. Но уже к исходу осени закрома Кармоны наполнились мешками с зерном, доставленным из-за моря на снаряженных за наш счет кораблях. С наслаждением скупца я вдыхал этот пыльный запах; каждое крохотное зернышко дорогого стоило. Я велел построить общественные пекарни и лично каждое утро отмеривал сотню мер зерна, которое распределяли среди пекарей, чтобы выпекать из муки, смешанной с отрубями, хлеба, вес которых определял я сам. Неимущих кормили бесплатно. По всей Италии не хватало зерна; цена доходила до тридцати шести ливров за квинтал, отруби стоили почти столько же; за зиму во Флоренции умерло с голоду четыре тысячи человек. А между тем из Кармоны не прогоняли ни бедняков, ни калек, ни иноземцев, и у нас осталось еще довольно зерна для посева. В первые весенние дни 1348 года, когда все поля в Италии пустовали, на нашей равнине колыхалась пшеница, а в Кармоне на площади открылась ярмарка. С крепостной стены я смотрел, как тянутся вверх по холму караваны, и думал: я победил голод.
В открытое окно врывались небесная синь и праздничный гул; Катерина, сидевшая рядом с Луизой, занималась рукоделием. Я, усадив на плечи маленького Сиджизмондо, носился по зале, украшенной ветками цветущего миндаля.
— Быстрей! — выкрикивал малыш. — Галопом!
Я любил его. Он был мне ближе кого бы то ни было; Сиджизмондо не знал, что дни его сочтены, не ведал о том, что такое год, месяц, неделя, он погрузился в сияющий бесконечный день без завтра, вечное начало, вечное сегодня. Радость его была безграничной как небо. «Быстрей! Галопом!» На бегу я думал: небесной синеве не будет конца, а меня ждет больше весен, чем цветов на миндальных деревьях. Радость моя никогда не угаснет.
