Симона Бовуар - Все люди смертны
Я медленно побрел вниз, к дворцу. Город был раздавлен тишиной, тяжкой как проклятие. Я думал: сейчас я здесь, и больше меня здесь не будет, меня вообще нигде не будет; нападут сзади, и я даже не пойму, что произошло… Потом я страстно воскликнул: нет, это невозможно! Со мной этого не случится! Повернувшись к Руджеро, я бросил:
— Я на чердак.
Я поднялся по винтовой лестнице, снял с пояса ключ и открыл дверь. Горло перехватило от едкого удушливого запаха. Пол был устлан гниющей травой; от стоящих на плите кастрюль и реторт исходил густой пар. Петруччо склонился над столом, заставленным колбами и бутылями, он помешивал в ступке желтое месиво.
— Где все?
Петруччо поднял голову:
— Они спят.
— В такой час?
Я пинком распахнул неплотно прикрытую дверь и увидел лекарей на лежанках, пристроенных вдоль стен. Одни спали, другие бессмысленно таращились на потолочные балки. Я закрыл дверь.
— Они работают не покладая рук! Просто надрываются, — тихо заметил Петруччо.
Я опустил руку ему на плечо:
— Это противоядие?
— Нет. Это бальзам от обморожения.
Схватив ступку, я в ярости швырнул ее на пол. Во взгляде Петруччо сквозил холод.
— Я пытаюсь сделать что-то полезное, — сказал он.
Нагнувшись, он поднял тяжелую мраморную ступку.
Я направился к плите.
— Уверен, что мы в силах отыскать противоядие, — заговорил я. — У всякого предмета есть свой антипод. Если есть яды, должно быть и противоядие.
— Может, его и отыщут через тысячу лет.
— Так, значит, противоядие существует! Отчего же не открыть его прямо сейчас?!
Петруччо пожал плечами.
— Я не говорю, что сию минуту, — поправился я.
Я огляделся. Лекарство было где-то здесь, сокрытое в травах, в этих красных и голубых порошках, но не в моих силах было отличить его; перед радугой этих склянок и реторт я был подобен незрячему, и Петруччо тоже. Лекарство было здесь, но никто на белом свете не мог его обнаружить.
— О Господи! — взмолился я и захлопнул за собой дверь.
Ветер задувал по вившейся вверх дороге. Облокотившись на каменный парапет, я разглядывал трепещущие языки пламени, вздымавшиеся со дна крепостных рвов. Вдали сиял огнями лагерь генуэзцев. А позади во тьме лежала равнина с безлюдными дорогами, заброшенными домами — необъятная и бесполезная, как море. Одиноко высившаяся на скале Кармона была островком, затерянным в море. Ветер доносил запах горящего колючего кустарника, взлетающие от костров искры рдели в холодном воздухе. Они жгут кусты на холме, это длится уже третий день, подумал я.
Шум шагов, звяканье стали заставили меня встрепенуться. Они двигались цепочкой вслед за стражником, что нес факел; руки у них были связаны за спиной; мимо проследовал стражник, за ним толстая краснощекая женщина, потом старуха, дальше, понурив голову, шла молодая женщина, лица ее не было видно, за ней хорошенькая девица, позади брел бородатый старик, а за ним еще один; они не прятались, чтобы избежать смерти; и вот им предстояло умереть.
— Куда вы их ведете? — спросил я.
— К западной стене, там склон круче.
— Их не слишком много.
— Больше никого не нашли, — заметил стражник и, повернувшись к узникам, приказал: — Давайте пошевеливайтесь.
— Фоска! — крикнул один из них резким голосом. — Позволь поговорить с тобой, не отправляй меня на смерть.
Я узнал его; это был Бартоломео, самый старый и жалкий из нищих, что стояли с протянутой рукой на паперти у собора. Стражник легонько подтолкнул его:
— Шевелись.
— Я знаю лекарство! — упрямо выкрикнул старик. — Позволь поговорить с тобой.
— Что за лекарство? — спросил я, подходя к нему.
Прочие узники скрылись во тьме.
— Лекарство. Оно спрятано в моем доме.
Я вгляделся в лицо нищего: он явно лгал. Губы его дрожали, несмотря на ледяной ветер, на пожелтевшем лбу выступили капли пота. Прожив на свете больше восьмидесяти лет, он все еще боролся, чтобы избежать смерти.
— Ты лжешь, — обвиняющим тоном произнес я.
— Клянусь Священным Евангелием, что не лгу. Отец моего отца привез его из Египта. Если я солгал, можешь убить меня завтра.
Я оборотился к Руджеро:
— Пусть этого человека доставят во дворец вместе с его лекарством.
Перегнувшись через зубцы стены, я, уже не питая надежды, бросил последний взгляд на пляшущие в ночи огни. Тишину разорвал страшный крик, он донесся от западной стены.
— Возвращаемся! — резко повелел я.
Катерина сидела в углу у камина, завернувшись в одеяло; она шила при свете факела. Когда я вошел, она не подняла глаз.
— Отец, — пролепетал Танкред, — Кунак больше не шевелится.
— Заснул. Дай ему поспать, — сказал я.
— Он уже совсем, совсем не шевелится.
Наклонившись, я дотронулся до блеклого бока старого пса:
— Он умер.
— Умер! — повторил Танкред.
Его румяное личико сморщилось, и из глаз полились слезы.
— Пойдем отсюда. Не плачь, — сказал я. — Будь мужчиной.
— Он умер навсегда, — сквозь плач выговорил сын.
Он зашелся в рыданиях. Тридцать лет благоразумия и страха, и однажды мне так или иначе предстоит протянуть ноги, от меня больше ничего не будет зависеть; Кармона окажется в руках слабого правителя. О как коротка даже самая долгая жизнь! К чему все эти покойники?!
Я подсел к Катерине; она штопала какой-то лоскут исколотыми пальцами. Я нежно окликнул ее:
— Катерина…
Она подняла безжизненное лицо.
— Катерина, проклинать меня нетрудно. Но попытайся хоть на миг представить себя на моем месте.
— Убереги меня Господь от такого! — проронила она. Не отрываясь от шитья, она заметила: — Нынче ночью подморозит.
— Да.
Я смотрел на бледные колеблющиеся тени, трепетавшие на висевшем на стене гобелене; внезапно меня охватила сильная усталость.
— Дети… — сказала она, — перед ними долгая жизнь.
— Ах, прекрати!
Я думал: они все умрут, но Кармона будет спасена. А если умру я, спасенный город попадет в руки флорентийцев или Милана. Я спасу Кармону или мне ничего не удастся сделать.
— Раймондо, позволь им вернуться в Кармону. — В голосе Катерины звучала мольба.
— Тогда нам всем конец, — глухо ответил я.
Она склонила голову. Опухшими покрасневшими пальцами она воткнула иголку в рукоделие. Мне хотелось положить голову ей на колени, гладить ее ноги, улыбаться ей. Но я разучился улыбаться.
— Осада была долгой, — сказала она. — Генуэзцы устали. Отчего бы не попытаться начать переговоры?
В груди у меня что-то болезненно дрогнуло; я спросил:
— Ты действительно так думаешь?
— Да.
— Ты хочешь, чтобы я открыл ворота генуэзцам?
— Да.
Я провел по лицу рукой. Они все так считают, я знал это. Так за что же я сражаюсь? Чем была Кармона? Это бездушные камни и люди, которые страшатся смерти. В них, как и во мне, живет тот же страх. Если я сдам Кармону, они, быть может, пощадят нас, мы проживем еще несколько лет. Год жизни… Нищий старик умолял меня об одной ночи… Одна ночь, вся жизнь. Дети, у которых вся жизнь впереди… Мне вдруг захотелось отказаться от продолжения борьбы.
— Монсеньор, — сказал Руджеро, — вот давешний старик со своим зельем.
Придерживая Бартоломео за плечо, Руджеро протягивал мне пыльную бутылку с зеленоватой жидкостью. Я взглянул на нищего: морщинистое лицо, грязная борода, моргающие глаза. Если мне удастся избежать яда, удара кинжала, болезни, то когда-нибудь я стану таким же.
— И что за зелье? — спросил я.
— Я хотел бы говорить с тобой с глазу на глаз, — заявил Бартоломео.
Я сделал знак Руджеро:
— Оставь нас.
Катерина хотела подняться, но я придержал ее за запястье.
— От тебя у меня нет секретов. Что ж, говори, — велел я нищему.
Он взглянул на меня со странной усмешкой.
— В этой бутылке эликсир бессмертия, — сказал он.
— Всего-навсего!
— Ты мне не веришь?
Его грубая уловка заставила меня в свою очередь усмехнуться:
— Но если ты бессмертен, отчего ж ты боялся, что тебя сбросят в ров?
— Я не бессмертен, — бросил старик. — Бутылка нетронута.
— Так почему ты не выпил? — удивился я.
— А ты, ты осмелишься выпить это?
Я взял в руки бутыль; жидкость была мутной.
— Пей первым.
— Водится ли в этом дворце какая-нибудь мелкая живность?
— У Танкреда есть белая мышь.
— Вели ее отыскать, — сказал нищий.
— Раймондо, наш сын привязан к этой мышке, — предупредила Катерина.
— Принеси ее, Катерина! — велел я.
Она встала. Я насмешливо произнес, обращаясь к старику:
— Эликсир бессмертия. Отчего же ты раньше не додумался продать его? Тогда у тебя не было бы нужды попрошайничать.
Бартоломео, проведя пальцем по пыльному горлышку флакона, сказал:
