Симона Бовуар - Все люди смертны
Бартоломео, проведя пальцем по пыльному горлышку флакона, сказал:
— Из-за этой проклятой склянки мне и пришлось просить милостыню.
— Как это?
— Отец мой был мудрецом. Он спрятал флакон на чердаке и забыл о нем. Перед смертью он открыл мне свой секрет, посоветовав также забыть о нем. Мне было двадцать лет, а мне предлагали дар вечной юности: с какой стати было о чем-то заботиться?! Я продал отцовскую лавку, растратил его состояние. Каждый день я повторял себе: выпью это завтра.
— И ты не выпил? — спросил я.
— Я впал в бедность, но так и не посмел выпить. Подступила старость и вместе с ней недуги. Я говорил себе: выпью перед смертью. Когда твои стражники обнаружили меня в лачуге, где я укрывался, я не выпил.
— Еще есть время, — заметил я.
Он покачал головой:
— Мне страшно умереть, но вечная жизнь это так долго!
Катерина, поставив на стол маленькую деревянную клетку, молча вернулась на прежнее место.
— Смотри внимательно, — сказал старик.
Он потряс бутылочку, капнул чуть-чуть себе в ладонь и поймал мышь. Она слабо пискнула и ткнулась мордочкой в зеленую жидкость.
— Это яд, — сказал я.
Мышь вытянулась на ладони старика, замерев, будто в нее угодила молния.
— Подожди.
Мы ждали. Вдруг маленькое неподвижное тельце дрогнуло.
— Она просто спала, — сказал я.
— Теперь сверни ей шею, — сказал Бартоломео.
— Не надо, — возразила Катерина.
Бартоломео положил мышь мне на ладонь. Она была живая и теплая.
— Сверни ей шею, — повторил он.
Я резко сжал пальцы: мелкие косточки сломались. Я бросил мертвую мышь на стол.
— Вот.
— Смотри-смотри, — прошептал Бартоломео.
Мгновение мышь недвижно лежала на боку. Потом она поднялась и засеменила по столу.
— Она была мертва, — задумчиво произнес я.
— Она теперь вообще не умрет, — объявил старик.
— Раймондо, прогони его. Он колдун. — Голос Катерины дрогнул.
Я ухватил старика за плечо:
— Нужно выпить все?
— Да.
— И что, со временем я состарюсь?
— Нет.
— Прогони его, — повторила Катерина.
— Если ты солгал мне, знаешь, что тебя ждет? — сказал я, недоверчиво глядя на старика.
Он кивнул и спросил:
— Но если я не солгал, ты сохранишь мне жизнь?
— О, тогда будущее твое обеспечено, — заверил его я и кликнул Руджеро.
— Да, господин, — сказал тот.
— Не спускай глаз с этого человека, — повелел я.
Двери за ними закрылись, я направился к столу и протянул руку к склянке.
— Раймондо, ты не станешь пить это! — воскликнула Катерина.
— Он не солгал, — заметил я. — К чему ему лгать?
— О, вот именно! — В ее голосе звучала ирония.
Я поглядел на нее, и рука моя опустилась. Она пылко заговорила:
— Когда Христос захотел наказать еврея, рассмеявшегося Ему в лицо, то обрек его на вечную жизнь.
Я ничего не ответил. С мыслью, сколько всего я смогу сделать, я взялся за флакон. Катерина закрыла лицо руками.
— Катерина! — Я огляделся вокруг — больше я никогда не увижу эту комнату прежними глазами. — Катерина, — повторил я, — если я умру, открой ворота города.
— Не пей! — В голосе ее звучала мольба.
— Если я умру, делай все, что пожелаешь. — С этими словами я поднес флакон к губам.
Когда я открыл глаза, был день, а в комнате толпились люди.
— Что случилось?
Я поднялся на локте; голова была тяжелой. Катерина, стоявшая в изголовье кровати, смотрела на меня застывшим взором.
— Что случилось?
— Вот уже четыре дня вы лежите на этом ложе, и тело холодное, как у мертвого, — отозвался Руджеро. Он тоже выглядел испуганным. — Четыре дня!
Я подскочил:
— Где Бартоломео?
— Я здесь. — Старик подошел, с затаенной злобой глядя на меня. — Ну и напугал же ты меня.
Я ухватил Бартоломео за руку и отвел его к дверям:
— Все получилось?
— Ну да!
— И я никогда не умру?
— Нет. Даже если бы ты захотел. — Он принялся смеяться, разводя руками. — Сколько времени, сколько же времени!
Я поднес руку к горлу, мне было душно.
— Живо, мой плащ! — приказал я.
— Вы желаете выйти? — с тревогой спросил Джакомо. — Я позову телохранителей.
— Нет, не надо.
— Это неблагоразумно, — заметил Руджеро. — В городе неспокойно. — Он отвел глаза. — Люди никак не могут смириться с тем, что во рвах день и ночь раздаются крики.
Я остановился на пороге:
— Народ возмущен?
— Не то чтобы. Но что ни ночь они пытаются провести выживших в крепость. Из амбаров крадут мешки с зерном. И люди ропщут.
— Каждому, кто будет роптать, двадцать ударов кнутом, — приказал я. — И всякого, кого застанут ночью возле крепости, повесить.
Катерина изменилась в лице; шагнув ко мне, она спросила:
— Не прикажешь ли позволить им вернуться?
— Ох, не начинай! — нетерпеливо бросил я.
— Ты ведь сказал: если я умру, открой ворота.
— Но я не умер.
Я посмотрел на ее заплаканные глаза, на впалые щеки. Почему она так грустна? Почему все они так опечалены? Я готов был кричать от радости.
Я пересек розовую площадь. Ничего не переменилось. Та же тишина, те же лавки с витринами, наглухо закрытыми деревянными ставнями. И между тем все казалось новым, будто это был рассвет — немой и серый рассвет сияющего дня. Я смотрел на красное солнце, подвешенное среди пушистых облаков, и улыбался; мне казалось, я смогу дотянуться до этого огромного, излучающего радость шара. До неба было рукой подать, а сердцем я приветствовал будущее.
— Все в порядке? Ничего нового?
— Ничего нового, — сказал часовой.
Я двинулся по дозорному пути. Скала над холмом была голой; во рвах больше не горели огни, там не осталось ни травинки. «Они все умрут». Я оперся рукой о камень амбразуры; я чувствовал себя тверже камня. Что я отнял у них? Десять лет, полвека. Что такое год? Что такое век? Они родились, чтобы умереть. Я перегнулся через стену. Генуэзцы тоже умрут, черные муравьишки, что суетятся вокруг шатров. Но Кармона не умрет. Она будет стоять под солнцем в окружении восьми высоких башен, становясь с каждым днем все величественнее и прекраснее; она покорит равнину, подчинит себе всю Тоскану. Я всмотрелся в волнистые очертания холмов на горизонте и подумал: там, за ними, есть мир, и сердце мое екнуло.
Прошла зима. Огни во рвах погасли, стоны стихли. С приближением весеннего тепла порывы ветра доносили в Кармону едкий запах падали. Я вдыхал его без ужаса. Я знал, что смертельные испарения, исходившие от рвов, принесут заразу в лагерь генуэзцев. Волосы у них выпадут, руки и ноги распухнут, кровь сделается лиловой, и все они умрут. Когда Карло Малатеста со своей армией появился на гребне холмов, генуэзцы в спешке свернули лагерь и бежали, не дав сражения.
За войском кондотьера тянулись телеги, груженные мешками с мукой, мясными тушами и бурдюками, полными вина. Засияли огни на площадях, в городе запели победные песни. Люди обнимались на перекрестках. Катерина держала на руках Танкреда; впервые за четыре года она улыбалась. Вечером состоялось большое празднество; сидя по правую руку от Катерины, Малатеста пил и смеялся как человек, достигший цели. Я также ощущал жар от вина, растекавшийся по жилам, и радость жила во мне, но она отличалась от той, что испытывали другие, она была твердой и темной, она камнем давила на сердце. И это лишь начало, думал я.
Когда трапеза подошла к концу, я отвел Малатесту в сокровищницу и отсчитал ему условленную сумму.
— А теперь, — сказал я, — не возьметесь ли вы за преследование генуэзцев и захват сопредельных моим землям замков и городов?
— Ваша казна пуста, — с улыбкой произнес он.
— Завтра она наполнится.
С раннего утра я направил в город глашатаев: под страхом смерти каждый горожанин до наступления ночи должен был доставить во дворец все имеющееся золото, деньги и драгоценности. Мне доложили, что многие роптали, но никто не осмелился выказать неповиновение: на закате груды сокровищ наполнили мои сундуки. Я разделил эти богатства на три части: одна предназначалась префекту на закупку зерна для жителей города, другая — суконщикам, чтобы те могли закупить шерсть. Указывая Малатесте на третий сундук, я спросил:
— На сколько месяцев вы можете предоставить ваши войска в мое распоряжение?
— На несколько месяцев, — ответил он, погрузив руки в сияющие драгоценности.
— А точнее?
— Это зависит от того, насколько выгодной будет война, а также от моего доброго расположения.
Он небрежно перебирал драгоценные камни; я с нетерпением смотрел на него: каждая жемчужина, каждый бриллиант были зернышком будущих жатв, крепостью, защищающей наши границы, участком земли, вырванным у генуэзцев; я призвал оценщиков, которые провели всю ночь, подсчитывая мое состояние, и условился с Малатестой о твердой посуточной цене за каждого наемника. И вот я собрал всех мужчин Кармоны на площади у дворца и обратился к ним с речью:
