Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
На ранчо Уэйнов тоже шла подготовка. Трава была скошена, и в сараях высились стога сена. Деревянными молотками выбив сучки, на пилораме резали дубовые стволы. Заведовал работами Джозеф, а браться трудились под его руководством. Томас поставил навес для инвентаря, смазал сошники плута и борону. Бартон осмотрел крыши, вычистил всю упряжь и сёдла. Общая дровяная кладка поднялась высотой с дом.
Дженни присутствовала при погребении своего мужа, которого похоронила в четверти мили от подножия холма. Бартон сколотил крест, а Томас соорудил вокруг могилы невысокую белую ограду с калиткой на железных петлях. На протяжении некоторого времени Дженни ежедневно приносила на могилу какую-нибудь зелень, но вскоре и она, сильно затосковав по родным и дому, уже редко вспоминала Бенджи. Она думала о танцах, о катании по снегу на санях и о том, что её родители совсем состарились. Чем больше она думала о них, тем сильнее ей хотелось увидеть их. Кроме того, теперь, когда она осталась без мужа, новое место жительства внушало ей страх. Поэтому настал день, когда Джозеф отвёз её, а остальные Уэйны проводили их взглядами. Все её пожитки вместе с часами Бенджи, ожерельем и свадебными фотографиями, были уложены в дорожную корзину. В Кинг-сити Джозеф постоял с Дженни на железнодорожной станции, и Дженни немного поплакала, отчасти из-за того, что она уезжает, но главным образом из-за того, что долгое путешествие на поезде пугало её. Она сказала:
— Вы все ведь как-нибудь приедете в родные края, чтобы навестить меня?
И Джозеф, который, опасаясь, что начнётся дождь, был озабочен тем, как бы поскорее вернуться на ранчо, а ехать никуда не собирался, ответил:
— Да, конечно. Как-нибудь мы приедем, чтобы навестить тебя.
Жена Хуанито, Элис, грустила даже сильнее, чем Дженни. Она совсем не плакала, а только иногда садилась на ступеньках перед входом, раскачиваясь взад-вперёд. Она носила ребёнка, и, кроме того, она сильно любила Хуанито и жалела его. Так она сидела целыми часами, раскачиваясь и мурлыкая что-то себе под нос, но никогда не плакала, и, наконец, Элизабет взяла её в дом Джозефа, поручив ей работу на кухне. Теперь Элис была счастлива. Иногда, встав подальше от раковины, чтобы не повредить плоду, она не отказывалась немного поболтать за мытьём тарелок.
— Ведь он не умер, — часто говорила она Элизабет. — Когда-нибудь он вернётся, и наутро всё будет, как всегда. К тому времени, когда он вернётся, я забуду его. Вы знаете, — с гордостью говорила она, — отец хочет, чтобы я вернулась домой, но я не поеду. Я буду ждать Хуанито, ведь он приедет сюда.
И она снова и снова спрашивала Джозефа о планах Хуанито:
— Вы думаете, он вернётся? Вы уверены?
Джозеф всегда серьёзно отвечал:
— Он говорил, что вернётся.
— Но когда, когда, как вы думаете?
— Через год, может быть, через два. Ему надо переждать.
И она опять обращалась к Элизабет:
— Наверное, малыш уже сможет ходить, когда он вернётся.
Новая жизнь захватила Элизабет, и от соприкосновения с ней она менялась.
В течение двух недель она, нахмурив брови, ходила по своему новому дому, тщательно рассматривала всё и составляла список мебели и утвари, которую следовало заказать в Монтерее. Домашние заботы вскоре изгнали из её памяти вечер, проведённый с Рамой. Лишь иногда ночью, просыпаясь от холода и страха, она испытывала ощущение, что в постели рядом с ней лежит мраморная статуя, и трогала руку Джозефа, чтобы убедиться в том, что рука — тёплая. Рама была права. Дверь, открытая в ту ночь, теперь была закрыта. В разговорах, которые вела Рама, то её внутреннее состояние больше не присутствовало. Рама была очень тактичной, она смогла показать способы ведения домашнего хозяйства без видимой критики того, что делала Элизабет.
Когда привезли всю мебель из орехового дерева и все чайные сервизы, когда всё: вешалка с хрустальными зеркалами, небольшие кресла-качалки, широкая кленовая кровать и высокое бюро — было расставлено и развешено, в гостиной установили сияющую герметичную печь с чёрной окраской по бокам и никелированной полировкой на серебряных частях. После того, как всё было сделано, из глаз Элизабет исчезла тревога, а её брови перестали хмуриться. Она даже стала напевать испанские песни, которым научилась в Монтерее. Когда к ней приходила работать Элис, они пели эти песни вместе.
Каждое утро Рама, знавшая уйму всяких тайн, приходила посекретничать. Она рассказывала о том, что касалось замужества и о чём Элизабет, выросшая без матери, не знала. Она рассказывала о том, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что — чтобы родилась девочка. Методы были хотя и не стопроцентными, но достаточно правдоподобными. Иногда они не приносили желаемого результата, но и не приносили такого вреда, чтобы их не попробовать; Рама знала сотню случаев, когда они были успешными. Элис тоже слушала, а однажды сказала:
— Неправильно. У нас делают по-другому.
И Элис рассказала о том, что нужно сделать, чтобы цыплёнок не трепыхался, когда у него отрубают голову.
— Во-первых, нарисуйте на земле крест, — пояснила Элис.
— А когда отрубили голову, положите цыплёнка прямо на крест, и он никогда не будет трепыхаться, потому что этот знак — святой.
Позднее Рама попробовала сделать так, поняла, что это — правда, и с тех пор стала гораздо более терпимой к католикам, чем раньше.
То было славное время, исполненное тайн и ритуалов. Элизабет наблюдала за тем, как Рама готовит приправу к тушёному мясу. Сняв пробу, она причмокивала, а глаза её строго вопрошали: «Так ли уж всё хорошо? Да нет, не совсем». Всё, что ни приготовила бы Рама, было так хорошо, как и должно было быть.
По средам Рама, окружённая целой толпой детей, которые должны были быть хорошими, приходила с большой корзиной белья для штопки. Элис, Рама и Элизабет садились по углам воображаемого треугольника и, осмотрев подставки для штопки, доставали носки. В центре треугольника садились хорошие дети. (Плохим дома делать было нечего, так как Рама знала, что безделье — наказание для ребёнка). Потом Рама стала рассказывать истории, а через некоторое время и Элис, набравшись храбрости, принялась толковать о всяких сверхъестественных случаях. Однажды в ночных сумерках её отец видел огненного козла, перебегавшего через долину Кармел. Элис знала также не менее пятидесяти историй о духах, действие которых происходило не где-то далеко, а рядом, в Нуэстра-Сеньора. Она рассказывала о том, как вечером Дня Всех Святых семейству Вальдес явилась их страшно кашляющая прапрабабушка, и о том, как лейтенант-полковник Мёрфи, убитый толпой жутких яки,[11] возвращавшихся в Мексику, ехал через долину с дырой в груди, показывающей, что у него нет сердца. Элис думала, что сердце съели яки. Всё это было правдой, в чём можно было удостовериться. Когда она рассказывала про такое, глаза её расширялись от страха. И ночью детям только и приходилось повторять: «У него не было сердца», или: «А старушка ка-ак закашляет», чтобы не завизжать от ужаса. Элизабет рассказала несколько историй, которые слышала от матери, сказки о шотландских феях, где всегда искали золото и прослеживалась мысль о том, что иногда полезно трудиться. Они были занятными, но не имели эффекта историй Рамы или Элис, потому что происходили давным-давно в далёкой стране, которая сама по себе была чуть более реальна, чем чудеса. А вот к месту, где раз в три месяца проезжал лейтенант-полковник Мёрфи, можно было спуститься по дороге, и Элис бралась проводить до каньона, где каждую ночь разгуливают, покачиваясь, фонари, которые никто не держит.
То было славное время, и Элизабет была очень счастлива. Джозеф много не разговаривал, но не было случая, когда, прощаясь, он не протянул бы руки, чтобы приласкать её, и не было случая, когда, глядя на него, она не видела бы его лица, расплывшегося в медленной спокойной улыбке, которая наполняла её теплом и счастьем. Казалось, он никогда не засыпал полностью, ибо, в какое бы время ночи она, проснувшись, не протянула к нему ищущую руку, он немедленно брал эту руку в свои ладони. За последние месяцы её груди набухли, а в глазах появилась тщательно скрываемая тайна.
То было время беспокойного ожидания, ведь зима приближалась, а у Элис должен был родиться ребёнок.
Дом Бенджи теперь был свободен. Двое новых возчиков-мексиканцев переселились в него из сарая. Томас поймал в горах медвежонка-гризли и попытался приручить его, правда, без особого успеха. «Он больше похож на человека, чем на зверя, — сказал Томас. — Учиться не хочет». И хотя почти каждый раз, когда Томас проходил мимо, медвежонок бросался на него, ему было приятно, потому что все говорили, что в горах Прибрежного хребта гризли не водятся.
Бартон внутренне готовился к поездке в сезонный лагерь для совместных молитв, где планировал провести следующее лето. Он уже предвкушал наплыв положительных эмоций, которые должен был получить там. Размышляя о том времени, когда он, исповедовавшись в грехах перед собранием, вновь обретёт Христа, Бартон пытался найти внутри себя хоть какое-то оправдание. «Вечером ты сможешь ходить в дом общины, — говорил он своей жене. — Каждый вечер в доме общины люди будут петь и есть мороженое. Мы возьмём палатку и останемся там на месяц, может быть, на два». С растущим удовлетворением он видел, как благодарит проповедников за их приглашение.
