Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
Шум колышущихся сосновых веток не мог проникнуть в лес, но ветер, точнее, что-то неуловимое, что содержалось в его звуках и колебаниях, принесло в рощу беспокойство. Дыхание страха разнеслось по дремлющей роще, и Джозеф шёл теперь с большей осторожностью. Бесшумно ступая по опавшим сосновым иголкам, он, наконец, вышел на открытое круглое пространство. Оно было серым, и частицы света заполняли его, покрывая тусклым глянцем небесного зеркала. Свежие ветры чуть колыхали высокие верхушки сосен, от чего иглы на них шевелились, издавая тихий свист. Огромная скала в центре поляны была чёрной, чернее, даже, чем стволы деревьев, а с нагретой стороны — бледно-синей.
Когда Джозеф попробовал приблизиться к скале, какое-то смутное предчувствие охватило его, словно маленького мальчика, который заходит в пустую церковь, обходит вокруг алтаря, стараясь не удаляться от него, и из страха, что какой-нибудь святой может вдруг шевельнуть рукой, а окровавленный Христос — застонать на кресте, не сводит с алтаря глаз. Поэтому, обходя вокруг скалы, Джозеф постоянно держал голову повёрнутой по направлению к ней. За поворотом дымка рассеивалась и исчезала.
Шум всё усиливался. Всё окружающее пространство было заполнено жизнью, которая насыщала его таинственным движением. Волосы на голове у Джозефа встали дыбом. «Сегодня ночью здесь присутствует зло, — подумал он. — Теперь я знаю, что напугало коня». Он вернулся назад в тень деревьев и присел, прижавшись спиной к сосновому стволу. Одновременно он ощутил лёгкое колебание, пронёсшееся над поверхностью земли. Затем рядом раздался тихий голос:
— Я здесь, сеньор.
Джозеф вскочил на ноги:
— Ты напугал меня, Хуанито.
— Я знаю, сеньор. Сейчас так тихо. Здесь всегда так тихо. Шум можно услышать, но он всегда снаружи, сюда не доходит, хотя и стремится.
На мгновение они замолчали. Во мраке перед собой Джозеф мог различить только чёрный силуэт.
— Ты просил меня приехать, — сказал он.
— Да, сеньор, друг мой, мне нужно от вас то, что никто другой, кроме вас, сделать не может.
— Сделать что, Хуанито? Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— То, что вы должны сделать, сеньор. Вы принесли нож?
— Нет, — сказал Джозеф удивлённо, — ножа у меня нет.
— Тогда я дам вам свой, карманный. Тот, который я держу для телят. Лезвие короткое, но в нужное место оно войдёт. Я покажу вам куда.
— Ты о чём говоришь, Хуанито?
— Откройте лезвие, друг мой. Оно войдёт между рёбер, я покажу, куда, и оно войдёт, куда надо.
Джозеф вскочил.
— Ты имеешь в виду, что я должен зарезать тебя, Хуанито?
— Вы должны, друг мой.
Медленно повернувшись, Джозеф попытался заглянуть ему в глаза, но не смог.
— Почему я должен буду убить тебя, Хуанито? — спросил он.
— Я убил вашего брата, сеньор. А вы — мой друг. Теперь вы должны стать моим врагом.
— Нет, — сказал Джозеф. — Здесь что-то не так.
Ветер замер среди деревьев, густая, словно туман, тишина водворилась на поляне, так что его голос, казалось, привнёс в воздух нежелательные звуки, и он, чувствуя неловкость, замолчал. Уверенность покинула его. Его голос был таким тихим, что часть слов, хотя они и взбудоражили поляну, казались шёпотом.
— Здесь что-то не так. Ты ведь не знал, что это был мой брат.
— Я должен был видеть.
— Нет, даже если бы ты знал, нет никакой разницы. Всё же было естественно. Ты сделал то, что требовала твоя природа. Всё было естественно, и естественным образом закончилось.
Несмотря на то, что серая мгла, замершая над поляной, стала спадать, лица Хуанито ему по-прежнему не было видно.
— Я, сеньор, не понимаю, — заговорил, захлёбываясь от слов, Хуанито. — Так ещё хуже, чем ножом. Минуту мне было бы больно, как от ожога, но потом всё бы прошло. Со мной всё было бы в порядке, и с вами тоже. А такого я не понимаю. Это — как пожизненное заключение.
Теперь между деревьями возник просвет, и они стали похожи на одетых в чёрное свидетелей. Джозеф посмотрел на скалу, ища у неё силы и понимания. Теперь её смутные очертания стали различимы, и там, где поток пересекал поляну, показалась узкая полоска серебристого цвета.
— Это — не наказание, — наконец сказал он. — Власти наказывать у меня нет. Может быть, ты сам должен наказать себя, если так позволяют тебе твои врожденные способности. Поступай так, как поступает молодая собака, которая обучена для охоты на птиц, когда она попадает туда, где прячутся птицы, потому что таковы её навыки. Нет у меня для тебя наказания.
Добежав до скалы, Хуанито руками зачерпнул воды и напился. Он быстро вернулся назад.
— Хороша вода, сеньор. Индейцы пьют её, когда болеют. Они говорят, что она течёт из середины мира.
Рукавом он обтёр свои губы. Джозеф мог уже различать очертания его лица с узкими щёлками глаз.
— Что ты теперь будешь делать? — спросил Джозеф.
— То, что вы мне прикажете, сеньор.
Джозеф в сердцах воскликнул:
— Ты уже слишком много предлагаешь мне взять на себя. Делай, как хочешь!
— Но я хочу, чтобы вы убили меня, друг мой.
— Ты вернёшься на работу?
— Нет, — медленно ответил Хуанито. — Тут слишком близко могила человека, за которого не отомстили. Я не могу так поступить до тех пор, пока от него не останутся одни кости. Я уеду на время, сеньор. А когда останутся одни кости, я вернусь. Память о ноже исчезнет, когда исчезнет тело.
Внезапно на Джозефа нахлынула такая тоска, что, пытаясь превозмочь её, он почувствовал боль в груди.
— Куда же ты поедешь, Хуанито?
— Я знаю, куда. Я возьму с собой Уилли. Мы поедем вместе. Там, где лошади, мы не пропадём. Если я буду с Уилли и помогу ему отогнать те сны с уединённым местом и людьми, которые выползают из нор, чтобы схватить его, наказание не будет таким уж тяжёлым.
Внезапно он повернулся и исчез среди сосен, а его голос донёсся уже из-за стоявших стеной деревьев:
— Моя лошадь здесь, сеньор. Я вернусь, когда останутся одни кости.
Мгновением позже Джозеф услышал печальное позвякиванье стремян и топот копыт по сосновому игольнику.
Теперь небо просветлело, и в вышине, прямо посередине поляны, повисла часть сверкающего облака, но сама поляна, в центре которой мрачно возвышалась огромная скала, оставалась тёмно-серой.
Джозеф подошёл к скале и провёл рукой по густому шерстистому мху. «Из середины мира, — подумал он и вспомнил полюса электрической батареи. — Из сердца мира».
Нехотя повернувшись к скале спиной, он пошёл прочь, а когда, поехав верхом, спускался по косогору, сзади взошло солнце, и было видно, как оно вспыхивало в окнах стоящих внизу домов фермы. На жёлтой траве блестела роса. Склоны холмов, готовившихся встретить зиму, были пусты и голы. Небольшое стадо бычков, медленно повернув головы, провожало его взглядами.
Внутренняя уверенность Джозефа в том, что его природа и природа всего окружающего — одна и та же, росла, и он радовался всё больше.
Пустив коня рысью, он внезапно вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, и нет никого, кроме него самого, кто сделал бы гроб для брата. За время, пока конь набирал скорость, Джозеф попробовал представить, какой гроб понравился бы Бенджи, но вскоре, ничего не сумев придумать, перестал размышлять об этом.
Сносимый ветром столб дыма поднимался из трубы над домом Томаса, когда он подъехал к загону для скота. Он привязал Лоскутка и расседлал его. «Элизабет побудет с Рамой», — подумал он. И нетерпеливо зашагал к дому, чтобы увидеться со своей молодой женой.
14
Зима в тот год пришла рано. За три недели до дня Благодарения вершины прибрежных гор по вечерам стали краснеть, и колючий пронзительный ветер загулял по долине; по ночам завывая в углах построек, он срывал оконные шторы и вихрями, словно солдат в шотландском танце, кружил над дорогой столбы пыли и опавших листьев. Птицы сбивались в стаи и улетали к мерцающим облакам, а грустные голуби, посидев некоторое время на ограде, исчезали с наступлением ночи. Целыми днями стаи уток и гусей, выстроившись в клинья, двигались по небу на юг; в сумерках, отыскивая водную гладь, где можно было отдохнуть ночью, они оглашали окрестности усталыми криками. Как-то вечером в долине Богоматери ударил мороз, отчего замерзшие ивы пожелтели, а кизил сделался красным.
И на небе и на земле шла суетливая подготовка. Удесятеряя необходимые запасы в своих подземных кладовых, по полям сновали белки, в то время как их старшие сородичи из зияющих пастью нор пронзительными криками руководили уборкой. Коровы и лошади, утратив лоск, обрастали на зиму грубой щетиной, а собаки рыли неглубокие норы, в которых можно было укрыться от позёмки. Несмотря на такую активность, по всей долине, голубой дымкой повиснув над холмами, разлилась тоска. Шалфей стал тёмно-багровым. На дубах, с которых дождём осыпалась листва, кое-где ещё оставались отдельные листья. Каждую ночь в небе над морем полыхало пламя, в чёткий боевой порядок выстраивались тучи, которые сначала двигались, словно в атаку, а затем, готовясь к встрече зимы, отступали.
