Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
Элизабет медленно, в такт, кивала головой. Рама продолжала:
— Я не знаю, наверное, есть люди, которые появляются на свет лишёнными человеческой природы, и, наоборот, некоторые люди настолько человечны, что остальные кажутся нереальными. Может быть, божество обитает сейчас на Земле и будет находиться здесь дальше. Джозеф обладает силой предвидеть угрозу, он невозмутим, как горы, а его чувства так же дики, сильны и порывисты, как пожар, и так необъяснимы, что я теряюсь. Попробуйте подумать о нём отстранённо, и вы поймёте, что я имею в виду. Он станет выше гор, а его сила будет неодолима, как порыв ветра. Бенджи умер. Вы не сможете себе даже представить, что умирает Джозеф. Он — вечен. Его отец умер, но то не было смертью.
Её губы беспомощно шевелились, подбирая слова. Она вскрикнула, как от боли.
— Я же вам говорю, этот мужчина — не обычный человек, меньше всего он похож на остальных людей. Сила; способность к сопротивлению; долгие и запутанные размышления всех людей; вся радость и вся жертвенность, противоположные одна другой и сохраняющие свою суть, — он — всё это, вместилище для частицы души каждого человека и, более того, — символ души Земли.
Она потупила взор и убрала руку.
— Я сказала, что дверь открыта.
Элизабет потёрла то место на колене, по которому её хлопали. Её влажные глаза засверкали.
— Я так устала, — сказала она. — Мы ехали по жаре, трава пожухла. Удивлюсь, если цыплят, ягнёнка и козу вытащат из повозки живыми. Их надо распутать, у них могут опухнуть ноги.
Она достала из-за пазухи носовой платок и, высморкавшись, стала тереть нос так, что он покраснел. На Раму она и не смотрела.
— Вы любите моего мужа, — негромким, с осуждающей интонацией, голосом, сказала она. — Вы любите его и боитесь.
Рама медленно подняла глаза, скользнула ими по лицу Элизабет, а затем вновь опустила их.
— Я не люблю его. Взаимность невозможна. Я ему поклоняюсь, и взаимность тут не нужна. Теперь вы знаете, и вы тоже будете поклоняться ему без взаимности. Теперь вы знаете, и вам не нужно бояться.
Ещё мгновение она смотрела на свои колени, затем резко вскинула голову, тряхнув расчёсанными на обе стороны головы волосами.
— Всё, закрыто, — сказала она. — Вспоминайте только тогда, когда нужно. И когда такое время настанет, я буду рядом, чтобы помочь вам. А сейчас я заварю ещё свежего чаю, и вы, быть может, расскажете мне о Монтерее.
13
Джозеф вошёл в тёмный сарай и по длинному проходу между стойлами направился к подвешенному на верёвке фонарю. Когда он проходил мимо лошадей, те, прекратив своё ритмичное жевание, провожали его взглядом, а одна или две из самых ретивых даже затопали копытами, чтобы привлечь его внимание.
В стойле напротив фонаря Томас седлал кобылу. Перестав затягивать подпругу, он поверх седла посмотрел на Джозефа.
— Я подумал, что надо взять Ронни, — сказал он. — А то она размякла. Бег на большой скорости вернёт ей форму. И в темноте она себя уверенно чувствует.
— Придумай там что-нибудь, — сказал Джозеф. — Скажи: «Он споткнулся и случайно напоролся на нож». Попробуй добиться, чтобы судебного чиновника не присылали. Если получится, мы похороним Бенджи завтра.
Он устало улыбнулся.
— Первая могила. Теперь у нас уже кое-что есть. Дома, дети и могилы — это и есть родина, Том. Такие вещи и привязывают к себе человека. Кто там в загоне, Том?
— Только Лоскуток, — сказал Томас. — Остальных ездовых лошадей я вчера выпустил пощипать травки и размять ноги. Они ещё не готовы. А ты что, уедешь сегодня ночью?
— Да, уеду.
— Поедешь за Хуанито? В горах ты его не найдешь. Он знает здесь корешок каждой травинки и каждую норку, куда может спрятаться змея.
Джозеф перекинул подпругу и стремя через седло, лежавшее на кормушке, и приподнял его, чуть скосив луку.
— Хуанито ждёт меня в соснах, — сказал он.
— Но, Джо, не езди сейчас, ночью. Подожди до завтра, когда рассветёт. И возьми с собой ружьё.
— Зачем ружьё?
— Затем, что ты не знаешь, что он будет делать. Эти индейцы — тот ещё народ. Трудно сказать, что он будет делать.
— Он не будет стрелять в меня, — заверил его Джозеф. — Так было бы слишком просто, и уж сильно беспокоиться мне не следует. Так-то правильнее, чем брать с собой ружьё.
Томас отвязал сонную кобылу и вывел её из стойла.
— В любом случае, подожди до завтра. Хуанито никуда не денется.
— Нет, он ждёт меня сейчас. Я не могу заставлять его ждать.
Ведя в поводу свою лошадь, Томас повернулся к выходу из сарая.
— Я всё-таки думаю, лучше тебе взять ружьё, — не оборачиваясь, проговорил он.
Джозеф слышал, как он садится в седло и выезжает, тотчас же раздался удаляющийся стук копыт его лошади. Два щенка-койота и собака, выскочив наружу, в неудержимом порыве бросились за ним.
Оседлав Лоскутка, Джозеф вывел его в ночную тьму и вскочил в седло. Его глаза, отвыкшие от света фонаря, всматривались в обманчивую ночь. Склоны гор, как будто сложенных из округлой мускулистой плоти, возвышались в неясной перспективе, окутанные тёмно-лиловой дымкой.
Всё: ночь, холмы, чёрные верхушки деревьев — было нежным и дружелюбным, как объятья. Прямо впереди в небо врезались стреловидные вершины сосен.
Ночь была на исходе, и вся листва, как и травинки, шелестела, вздыхая, под свежим утренним ветром. Отовсюду доносилось хлопанье крыльев уток, чьи невидимые эскадры отправлялись в столь ранний час на юг. Завершая ночную охоту, в воздухе тяжело проносились огромные совы.
Ветер приносил с холмов запах сосен, в котором к пронзительному аромату смолы примешивался приятный дух вонючкина гнева, несмотря на расстояние, напоминавший запах азалий. Джозеф почти забыл о цели своей поездки, когда холмы протянули к нему свои нежные руки, а горы стали податливы и настойчивы, как полусонная возлюбленная. Поднимаясь по склону, он чувствовал тепло земной поверхности. Вскидывая свою большую голову, Лоскуток, вытянув ноздри, с усилием выдыхал воздух, тряс гривой, поднимал хвост, танцуя, несколько раз брыкнулся и вставал на дыбы, словно настоящая скаковая лошадь.
Джозеф подумал про Элизабет, и ему захотелось узнать, что она делает. Он не вспоминал о ней с того момента, как увидел Томаса, который, стоя в свете фонаря, ожидал его. «За ней присмотрит Рама», — подумал он.
Длинный пологий склон закончился, начался тяжёлый и крутой подъём. Лоскуток прекратил свои забавы и склонил голову к передним копытам, которыми переступал медленно и осторожно. Островерхие сосны, вонзавшиеся в небо, по мере продвижения вперёд становились всё выше и выше. Рядом с тропинкой послышался шум воды, стекающей в долину, а затем дорогу преградила сосновая роща. Её чёрная громада стеной встала на пути. Джозеф повернул направо и попытался вспомнить, как далеко до широкой тропы, которая вела к середине леса. Теперь Лоскуток пронзительно заржал, затопал копытами и замотал головой. Когда Джозеф попытался направить его на дорогу, ведущую в рощу, конь отказался повиноваться, и шпоры лишь принудили его, встав на дыбы, забить передними копытами, а кнут заставил закружиться волчком у подножия холма. Джозеф спешился и попробовал завести коня на тропу, но тот поджал ноги и не захотел двигаться с места. Приблизившись к его голове, Джозеф почувствовал, как дрожат мускулы конской шеи.
«Хорошо, — сказал он. — Я привяжу тебя здесь. Не знаю, чего ты боишься, но Томаса тут тоже что-то пугает, а Томас знает тебя лучше, чем я». Он закрепил две петли из мотка верёвки, висевшего на луке седла, вокруг ствола молодого деревца.
Тропа пролегала во мраке среди сосен. Переплетающиеся ветки закрыли даже небо, и Джозеф продвигался вперёд осторожно, выбирая место, куда можно поставить ногу, и протягивал руки, чтобы не удариться о стволы деревьев. Вокруг не был слышно ни единого звука, кроме невнятного шума ручейка, текущего где-то рядом. Затем впереди возникло серое пятно неправильной формы. Джозеф опустил руки и быстро зашагал по направлению к нему.
Шум колышущихся сосновых веток не мог проникнуть в лес, но ветер, точнее, что-то неуловимое, что содержалось в его звуках и колебаниях, принесло в рощу беспокойство. Дыхание страха разнеслось по дремлющей роще, и Джозеф шёл теперь с большей осторожностью. Бесшумно ступая по опавшим сосновым иголкам, он, наконец, вышел на открытое круглое пространство. Оно было серым, и частицы света заполняли его, покрывая тусклым глянцем небесного зеркала. Свежие ветры чуть колыхали высокие верхушки сосен, от чего иглы на них шевелились, издавая тихий свист. Огромная скала в центре поляны была чёрной, чернее, даже, чем стволы деревьев, а с нагретой стороны — бледно-синей.
Когда Джозеф попробовал приблизиться к скале, какое-то смутное предчувствие охватило его, словно маленького мальчика, который заходит в пустую церковь, обходит вокруг алтаря, стараясь не удаляться от него, и из страха, что какой-нибудь святой может вдруг шевельнуть рукой, а окровавленный Христос — застонать на кресте, не сводит с алтаря глаз. Поэтому, обходя вокруг скалы, Джозеф постоянно держал голову повёрнутой по направлению к ней. За поворотом дымка рассеивалась и исчезала.
