Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой
Позади гостиницы «Таубе» был своего рода тренировочный склон, где ты скатывался среди фруктовых садов и полей, и еще один хороший склон за Чаггунсом, на другой стороне долины, где был красивый трактир с прекрасной коллекцией рогов серны на стенах питейного зала. От поселка лесорубов Чаггунса на дальней стороне долины хорошие склоны для катания тянулись до самого верха, а перевалив через хребет Сильвретта, ты попадал в район Клостерса.
Шрунс был чудесным местом для Бамби, которого вывозила в санках на солнышко молоденькая красивая черноволосая няня; Хэдли и я тем временем знакомились с новой страной, новыми деревнями и очень дружелюбными горожанами. Герр Вальтер Лент, пионер горнолыжного спорта и в прошлом партнер великого арльбергского лыжника Ханнеса Шнайдера, составлявший лыжные мази для подъема и разных температур и видов снега, открыл горнолыжную школу, и мы оба записались. Система Вальтера Лента состояла в том, чтобы как можно быстрее уйти с учебных склонов в высокогорье. Горнолыжный спорт отличался от сегодняшнего, спиральные переломы еще не стали обыденностью, перелом ноги был слишком дорогим удовольствием. Не было лыжных патрулей. Откуда ты хотел скатиться, туда ты должен был подняться и скатиться мог лишь столько раз, сколько взобрался на своих двоих. И ноги становились такими, какие не подведут при спуске.
Вальтер Лент считал, что самое интересное в лыжном спорте — забраться в горы как можно выше, где никого нет, где никто не прокладывал лыжню, и переходить из одной хижины Альпийского клуба в другую через высокие перевалы и альпийские ледники. Крепления должны быть такие, чтобы ты не сломал ногу, если упадешь. Лыжа должна слетать легко, чтобы дело не дошло до перелома. А больше всего он любил спуск на ледниках без страховочной веревки, но с этим надо было подождать до весны, когда трещины надежно закроет снег.
Мы с Хэдли полюбили лыжи сразу, впервые встав на них в Швейцарии, а потом в Кортина-д'Ампеццо в Доломитовых Альпах, — там ожидалось рождение Бамби, и врач в Милане разрешил ей продолжать кататься, если я пообещаю, что она не будет падать. Поэтому надо было тщательно выбирать рельеф и трассу и ездить очень аккуратно, но у нее были удивительно сильные красивые ноги, она прекрасно держалась на лыжах и ни разу не упала. Так же как не падала потом, когда спускалась по ледникам без страховки. Снег в любом состоянии стал нам привычен, и мы научились ездить по глубокому рассыпчатому снегу.
Мы полюбили Форарльберг и полюбили Шрунс. Уезжали туда около Дня благодарения и оставались почти до Пасхи. Кататься на лыжах можно было постоянно; правда, Шрунс располагался низко и снега там хватало только в самую снежную зиму, а в остальное время надо было подниматься наверх. Подъем тоже был удовольствием, никто на это не сетовал. Выбираешь определенный темп, меньше того, на какой ты способен, — и тебе легко, сердце работает ровно, ты гордишься весом своего рюкзака. Часть подъема к Мадленер-Хаусу была крутая и очень неровная. Но уже во второй раз восхождение давалось легче, а потом ты легко поднимался с вдвое более тяжелым рюкзаком.
Нам все время хотелось есть, и каждая еда была большим событием. Пили светлое или темное пиво и молодые вина, иногда прошлогодние. Белые были лучше всего. Кроме того, был чудесный кирш, который гнали в долине, и шнапс из корней горечавки — Enzian Schnapps. Иногда на ужин мы ели тушеного зайца в соусе из красного вина, иногда оленину с каштановым соусом. С ней мы пили красное вино, хотя оно было дороже белого, и самое лучшее стоило двадцать центов литр. Ординарное красное было гораздо дешевле, и мы брали с собой бочонок в Мадленер-Хаус.
У нас был запас книг, которые Сильвия Бич позволила нам взять на зиму; мы играли с местными в кегли в коридоре, выходившем к летнему саду гостиницы. Раз или два в неделю в столовой с зашторенными окнами, за запертой дверью играли в покер. Тогда в Австрии азартные игры были запрещены, и я играл с герром Нельсом, хозяином гостиницы, герром Лентом, директором горнолыжной школы, с городским банкиром, прокурором и капитаном жандармерии. Играли серьезно, все были основательными игроками, кроме герра Лента, который излишне рисковал, поскольку горнолыжная школа не приносила дохода. Услышав, что перед дверью остановилась пара патрульных жандармов, капитан подносил палец к уху, и мы замолкали, дожидаясь, когда они уйдут.
Морозным утром, чуть свет, в комнату входила горничная, закрывала окна и затапливала большую изразцовую печь. Комната согревалась, и давали завтрак — свежий хлеб или тост, с вкусными консервированными фруктами, большие чашки кофе и, если ты хотел, свежие яйца и прекрасную ветчину. Был песик по имени Шнауц, который спал у нас в ногах, любил ходить со мной в лыжные походы и ехать у меня на спине или лежа через плечо, когда я скатывался вниз. Притом он был другом Бамби, отправлялся на прогулку вместе с ним и с няней и шел рядом с санками.
В Шрунсе хорошо работалось. Это я достоверно знаю, потому что зимой 1925/26 года проделал там самую трудную работу в жизни, переписав «И восходит солнце», написанный одним рывком за шесть недель, и превратив в роман. А какие рассказы я там написал, не помню. Но несколько было удачных.
Помню, как морозными ночами хрустел снег, когда ты шел по дороге к поселку с лыжами и палками на плече, и видел сначала огоньки, а потом и сами здания, и как все прохожие говорили «Grüss Gott»[42]. В Weinstube[43] всегда были деревенские в горской одежде и башмаках с шипами, в воздухе висел дым и дощатые полы были выщерблены шипами. Из молодых многие отслужили в австрийских горнострелковых полках, и один из них, по имени Ганс, работавший на лесопилке, был знаменитым охотником и моим приятелем, потому что когда-то мы оказались с ним в одном и том же горном районе Италии. Мы выпивали с ним и пели тирольские песни.
Помню трассы между садами и фермерскими полями на склонах над деревнями и натопленные фермерские дома с большими печами и громадными поленницами в снегу. Женщины работали в кухнях, чесали и пряли серую и черную шерсть. Прялки были с ножным приводом, шерсть не красили. Черная пряжа была из шерсти черных овец. Шерсть не обезжиривали, шапки, свитера и длинные шарфы из нее никогда не намокали от снега.
Однажды в Рождество поставили пьесу Ганса Сакса, режиссировал директор школы. Это был хороший спектакль, я написал рецензию для провинциальной газеты, а перевел ее хозяин гостиницы. В другом году немец, бывший морской офицер, с бритой головой и шрамами, прочел лекцию с диапозитивами о великой непризнанной Германской Победе в Ютландском сражении. На туманных картинах показывались передвижения сражающихся флотов, и, пользуясь кием как указкой, отставной офицер обрисовывал трусость Джеллико[44] и порой так распалялся гневом, что терял голос. Директор школы боялся, что он проткнет кием экран. Бывший офицер еще долго не мог утихомириться, и в Weinstube всем было не по себе. Пили с ним только прокурор и банкир, и происходило это за отдельным столом. Герр Лент, уроженец Рейнланда, не пошел на лекцию. Там была еще пара из Вены, они приехали кататься на лыжах, но не хотели подниматься высоко в горы и уезжали поэтому в Цюрс, где, я слышал, погибли под лавиной. Мужчина сказал, что лектор — из тех свиней, что погубили Германию и через двадцать лет проделают это снова. Женщина по-французски велела ему замолчать, сказав, что городок маленький и кто их знает.
В тот год под лавинами погибло много народу. Первое большое несчастье произошло по другую сторону гор от нас, в Лехе, в Арльберге. Группа немцев хотела приехать на Рождество и кататься с герром Лентом. В тот год снега долго не было, склоны еще грело солнце, когда начался большой снегопад. Снег был глубокий и сыпучий и совсем не связан с грунтом. Условия для катания были как нельзя более опасные, и герр Лент протелеграфировал берлинцам, чтобы они не приезжали. Но у них были каникулы, они ничего не понимали и не боялись лавин. Они приехали в Лех, и герр Лент отказался их вести. Один из них назвал его трусом, и они сказали, что будут кататься сами. В конце концов он отвел их на самый безопасный склон, какой мог найти. Он проехал сам, они — за ним, и тут весь склон сошел, накрыл их, как цунами. Тринадцать человек откопали, девять из них — мертвыми. Горнолыжная школа и до этого не процветала, а теперь мы остались чуть ли не единственными учениками. В Арльберге в ту зиму многие погибли под лавинами, и мы стали большими специалистами по лавинам — по разным типам лавин и по тому, как их избегать, и как вести себя, если тебя накрыло. Большую часть написанного в тот год я написал в периоды схода лавин. Самое плохое, что я запомнил из той лавинной зимы, — это одного откопанного. Он сидел на корточках и устроил из рук загородку перед головой, как нас учили, — тогда под снегом остается воздушное пространство для дыхания. Лавина была громадная, откапывали всех долго, и этого нашли последним. Умер он не очень давно, и шея у него была протерта насквозь, так что обнажились сухожилия и кости. Он вертел в снегу головой из стороны в сторону. В этой лавине, видимо, был слой плотного, слежавшегося снега и поверх него свежий, легкий снег. Мы не могли понять, делал ли это человек сознательно или он сошел с ума. Но это не имело значения, потому что местный священник запретил хоронить его в освященной земле: не было никаких доказательств того, что он католик.
