Стефан Жеромский - В сетях злосчастья
— У вас замечательная память, ваше превосходительство! Теперь из этих берез осталась только одна. А какие березы были! Корчмарь, прохвост, вырубил. Одна только осталась, и то потому, что под нею стоит крест. Этой березы негодяй не посмел тронуть.
— Какой крест? Откуда там крест? — живо спросил Розлуцкий.
— Да крест стоит там… на том месте…
— Почему же крест на том месте — а?
— Да так, ваше превосходительство. Одни люди поставили, другие шапки снимают — вот и стоит… Снизу уже подгнил, две подпорки пришлось сделать…
— А кто этот крест поставил? — допытывался генерал.
— Сказать по правде… — нерешительно улыбаясь, пробормотал Гунькевич, — сказать по правде, я этот крест поставил. Дерева у нас тут много. Взял здоровую, крепкую, ядреную ель. Крест из нее вытесал плотник… да вот он тут и сидит, наш теперешний пан войт…
— Э, что там об этом рассказывать… не стоит… — с неохотой махнул рукой войт Г ала.
— Врыли мы крест в песок глубоко, глубоко…
— А почему как раз в этом месте?
— Да потому, ваше превосходительство, что на холме в этом месте человек похоронен.
— Человек похоронен… — повторил генерал. — Вы, может быть, знали этого человека, а?
— Да как не знать? Знавал… В таком лесничестве, как мое, трудно было не знать… Леса кругом на целые мили. Кого в эти леса занесло, тот уж, верно, не миновал моего дома, а то и моей постели.
Генерал опустил голову и довольно долго сидел молча. Наконец он вынул из бокового кармана серебряный портсигар и открыл его дрожащими пальцами.
— А знаете ли вы, — проговорил он с холодной усмешкой, — что человек, который там похоронен, это мой родной племянник…
Землемер Кнопф, который сидел до сих пор неподвижно, уставившись в пламя костра и поджав губы так, точно перед ним было нечто донельзя противное, бросил на генерала быстрый взгляд…
— Рымвид?! — воскликнул он.
Генерал повернулся к нему.
— Да, он самый… Рымвид… А вы тоже слышали о нем?
Кнопф скривился так, точно хлебнул чистого лимонного сока, помахал костлявой рукой и поморгал белыми веками. Только тогда он с отвратительной лицемерной улыбкой пробормотал:
— Да, да… Рымвид… конечно…
— Рымвид! — свирепо и насмешливо повторил генерал. — Он самый, поручик моего полка Рымвид! «Капитан»! Доигрался…
— Так это ваш родной племянник… — прошептал в волнении Гунькевич, уставившись на генерала изумленными глазами.
— Младший сын родного брата, Ян, — задумчиво произнес генерал. — Брат мой в севастопольской войне пал смертью храбрых под Малаховым курганом. Генерал — майор, старый служака николаевских времен. За венгерскую кампанию[3] пожалован генеральским чином, орденами и поместьями в Пензенской губернии. Умирая на поле сражения, он поручил мне двух своих сыновей. Я ему дал слово брата и слово солдата, что воспитаю их, выведу в люди. Ну, и сдержал свое слово. Сдержал… Старший служил на Кавказе и умер там от холеры в чине штабс — капитана, — Петр, холостой. Младший, Ян, когда вышел из корпуса, служил в моем полку. Женился молодым на польке из шляхетского рода Плазов. Сынок у них был маленький, когда началось это подлое восстание[4]. Началось, господа, это подлое восстание, и послали нас… я тогда был в чине подполковника… послали нас в Опочинские…
Генерал погрузился в глубокую задумчивость. Кнопф скрутил неподражаемо аккуратную папиросу, вставил ее осторожно в мундштук и стал искать глазами уголек, чтобы закурить. Генерал, казалось, ждал, пока он, наконец, закурит, когда же Кнопф затянулся дымом, снова заговорил:
— Так вот. Мой племянник изменил офицерской присяге. Как только мы расположились на биваке, он ночью ушел в банду. Однажды рано поутру капитан Щукин рапортует мне, что Яна нет. На квартире, где мы стояли, в Сельпи, нашли на столе записку, в которое он мне, как командиру трех батальонов, писал всякий вздор о том, что ушел, «верный своему долгу по отношению к родине», меня, своего начальника и дядю, призывал тоже запятнать свою офицерскую честь, нарушить присягу и бежать вслед за ним в банду, в леса, к повстанцам. Так‑то вот, господа.
Кнопф медленно, старательно посасывал спою папиросу. Он пускал математически правильные кольца дыма и следил за ними глазами. Гунькевичу не хотелось больше чаю. Он сидел ошеломленный, не сводя с генерала глаз.
— До меня дошли сведения, — продолжал тот, — что наш беглец состоит начальником штаба в одной из банд. Ну, ладно… «Это он, — говорит мне капитан Щукин, командир роты, у которого под начальством служил мой племянник, — потому ушел, что в царской армии служба трудная, тяжелая, неблагодарная, а там в бандах полегче. Там наш прапорщик без забот и хлопот выйдет в капитаны… Что‑что, а чин в этих польских войсках получить нетрудно».
Кнопф докурил свою папиросу и хихикнул над остротой капитана Щукина. Генерал продолжал:
— Мы двигались в обход то одного, то другого отряда. Выйдем в Суходневские леса со стороны Конских, а они уйдут вглубь, к Бодзентину. Вернемся, а они за нами. Один их предводитель, не то полковник, не то капитан, по прозвищу «Вальтер», особенно водил нас за нос. Зажжет ночью большие костры, как будто это лагерь, а сам уйдет от этого места подальше и проводит ночь без огня. Мы двинемся в обход, окружим потихоньку эти далекие костры, нападем среди ночи — ни души. А он тем временем, услышав шум, подкрадется, как вор, при свете костров и откроет стрельбу по нашим солдатам, а потом опять уйдет в дебри. Были у него и свои мужики, которых он обморочил, они нарочно водили нас на эти ложные лагеря.
Писарь исподлобья посмотрел на войта Галу, и ехидная улыбка зазмеилась у него на губах. Войт сидел, выпрямившись, уставив на генерала глаза.
— Так было много раз в Самсоновском…
— Под Гоздом… — ввернул Гунькевич.
— Да, и под Гоздом.
— Под Кленовым, — пробормотал Кнопф.
— Кончилась, однако, эта забава, — перебил их генерал. — Раз, другой, третий удавался им этот фокус, а потом не вышло. Случилось мне как‑то идти с несколькими ротами от Загнанска к Вздолу — той самой дорогой, к корчме. Заночевал я в корчме, а Щукина послал с ротой на поиски этого Вальтера. На бой, прохвост, не выходит, по целым неделям прячется в болоте под Кленовым, у Буковой горы, — надо искать. Не успел я в ту ночь заснуть, как будит меня адъютант, молодой человек: частая стрельба в лесу. Проснулся я. Гул стоит в лесу… Вот как сейчас! Жалко… Сердце болит. Послал я еще роту на помощь Щукину. Не прошло и двух часов, как они подоспели. Мужик навел на лагерь, только уж на настоящий. Когда оцепили банду и ударили в штыки, большая часть повстанцев прорвалась и рассыпалась по лесу, многие погибли на месте. Но с собой Щукин привел не кого иного, как моего племянника «Рымвида», которого захватили в плен в рукопашном бою.
— У меня был строгий приказ бригадного генерала любой ценой очистить леса до самого Бодзентина и пленных повстанцев судить на месте. Не было времени отсылать их в острог в Кельцы, да и солдат у меня было немного. Офицеры возбуждены. На меня, как на родственника, смотрят суровым, вопросительным взглядом. Приказал я немедленно созвать полевой суд, — задерживаться мы не могли, надо было преследовать шайку. Я — председательствующий, капитан Щукин, капитан Федотов — справа, поручик фон — Тауветтер и фельдфебель Евсеенко — слева. Сели мы за стол тут же, в корчме, в большой комнате. Сальная свеча горела в подсвечнике…
Генерал говорил все быстрей и невнятней, все чаще вставлял в речь русские слова, фразы, обороты; поерзав на стуле, он продолжал:
— Привели его. Шестеро солдат, он посредине. Маленький, худой, черный оборванец. Волосы взъерошены… Просто не узнать… Посмотрел я на него: Ясь, родного брата любимый сын… Я ж его выпестовал… Какие‑то отрепья на нем… Лицо поперек рассечено штыком, синее, распухшее. Ввели его, стал он у двери. Ждет. А ты, судья, суди!..
Ну, стали спрашивать по форме: как зовут? — Молчит. Смотрим мы все на него. Хороший, всеми любимый товарищ, душа человек, отличный офицер. Лицо у него стало надменное, холодног, усмешка перекосила, искривила это милое, кроткое, доброе лицо, изогнула губы, — ну, к примеру, как изгибает кузнец на огне мягкое железо, чтобы сделать крюк. Солдаты, которые его охраняли, были одновременно и свидетелями. Показывают, что поймали его в лесу, ночью, что он драЛся с ними грудь с грудыо, что он и есть их прапорщик Розлуцкий. Дело ясное, что ж тут еще говорить? Голосовать… Но тут обращается ко мне судья справа, капитан Щукин, и говорит, что хочет задать подсудимому вопрос. Ну что ж, задавай! Встал Щукин со своего места, уперся изо всех сил в стол кулаками, перегнулся к нему. Жилы у него на лбу вздулись, лицо почернело, как земля. Впился глазами в подсудимого. Ждем мы все, о чем он еще хочет его допрашивать. А Щукин между тем слова не может выговорить. Грубый был человек, необразованный. Ноздри у него раздуваются, брови нахмурились. Как стукнет он, наконец, кулаком по столу, как закричит:
