Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
Такие настроения угнездились в шведском менталитете еще с тех давних времен, когда шведские территориальные владения простирались далеко на восток, включая земли нынешней Финляндии, Эстонии, Латвии и даже нынешней Ленинградской области, делая Балтийское море внутренним шведским водоемом. Любимейшей исторической персоной в Швеции до сих пор является король Карл XII, тот самый, что, бросив свое войско, убегал из-под Полтавы на пару с Мазепой. Эта любовь не подвергается даже малейшему сомнению и с годами не ослабевает, что, с другой стороны, может свидетельствовать об исключительно бережном отношении к собственной истории.
Историческая тема занимает особое место в творчестве Стриндберга. Писатель обращается к национальной и европейской истории в произведениях «Эрик XIV» (1899), «Карл XII» (1901), «Королева Кристина» (1903), «Виттенбергский соловей» (1903) и др. Пристальное внимание в них уделяется не быту эпохи, а психологии и судьбе личности.
Под конец жизни Стриндберг создает ряд произведений примирительного с действительностью характера, полных неподдельного сочувствия к обездоленным народным массам и пронизанные одновременно религиозной тенденцией к христианскому смирению.
Еще при своей жизни Август Стриндберг становится подлинным властителем дум европейской интеллигенции. Книги его переводятся на все основные европейские языки, включая русский, пьесы и драмы идут в театрах не только Швеции, но и Франции, Германии и России. Критик Герман Эссвейн так отзывался о творчестве Августа Стриндберга: «Он не только выдающийся художник, но и своеобразный человек. Он не только творил, но прежде всею жил, то есть развивался. Крупнейшие его произведения — автобиография, история его души». Еще один современник Стриндберга, хорошо известный русскому читателю норвежский писатель Кнут Гамсун, сосед по Скандинавскому полуострову: «С удовлетворением я всегда возвращаюсь к Стриндбергу; он интересовал меня больше, чем какой-либо другой писатель, и научил меня большему, чем кто бы то ни было. Для меня он — наиболее интересная художественная величина его родины (быть может, даже эпохи), выдающийся талант, живой ум, прокладывающий собственные пути и оставляющий других далеко позади».
На родине отношение к своему выдающемуся писателю было не столь восторженным. Отечественные критики обвиняли своего лучшего литератора в излишнем натурализме и даже пытались приклеить обидный для такого таланта ярлык «фотограф», хотя единственным его произведением, грешащим излишним документализмом, можно считать только роман «Жители острова Хемсё». Совсем не случайно, что Шведская академия наук и Нобелевский комитет не сочли возможным присудить Нобелевскую премию по литературе своему знаменитому гражданину, который не позволил собственной стране остаться культурными выселками Европы. Одновременно такое обстоятельство послужило лишним подтверждением вековечной истины о том, что нет пророка в своем отечестве. Скончался писатель на 64-м году жизни в Стокгольме. Там же через тридцать лет был открыт памятник Юхану Августу Стриндбергу работы известного скульптора Карла Ельда.
Александр Блок, как-то обмолвившийся о том, что «заветные мысли демократии связаны с именем Стриндберга», в некрологе на смерть выдающегося шведского писателя выразил очень глубокую и сокровенную мысль: «Поистине нам необходим такой человек, который соединяет в себе и художника и человека; такой, у которого, кроме великого и гремящего на весь мир имени, есть еще малое, интимное имя; в Августе Стриндберге соединялись в высшей степени эти двое: великий и простой, художник и человек, творец и ремесленник…» Далее Александр Блок обращает внимание на принадлежность Стриндберга к тем выдающимся личностям, которые необходимы для формирования определенного национального типа, подобно тому как Гете и Шиллер способствовали выработке общенемецкого духовного пространства, без которого разрозненные немецкие княжества не смогли бы трансформироваться в Германию — единое и сильное государство.
Игорь Владимиров
Красная комната
I
Был вечер в начале мая. Маленький садик на Моисеевой горе, в южной части города{1}, еще не был открыт для публики, и клумбы еще не были вскопаны; подснежники выбрались из-под прошлогодней листвы и как раз заканчивали свое короткое цветение, чтобы уступить место более нежным цветам шафрана, искавшим защиты под дикой грушей; сирень ждала южного ветра, чтобы раскрыть свои цветы, а липы предоставляли укромный уголок среди своих еще не распустившихся почек щеглам, начинавшим строить свои покрытые мхом гнезда на их стволах и ветках. Еще ни одна человеческая нога не ступала по усыпанным щебнем дорожкам с тех пор, как сошел снег, и поэтому животные и цветы жили там свободной жизнью. Воробьи занимались сбором всякого хлама, который они потом прятали под черепицами крыши мореходной школы; они возились с обрывками ракетных гильз от последнего осеннего фейерверка, собирали солому, оставшуюся от упаковки молодых деревьев, покинувших в прошлом году питомник зоологического сада, — и все они видели! Они находили обрывки кисеи в беседках и вытаскивали из щелей скамьи клочья шерсти собак, не грызшихся здесь с прошлогоднего дня Св. Жозефины {2}. То-то было раздолье!
Но солнце стояло над Лильехольменом {3} и бросало целые снопы лучей на восток; они пронизывали столбы дыма на Бергзунде {4}, бежали через Риддарфьёрден, взбирались на крест Риддархольменской церкви {5}, перебрасывались на крутую крышу Немецкой церкви, играли с вымпелами лодок у пристани, зажигали окна в большой морской таможне, освещали леса острова Лидингё и гасли в розовом облаке, далеко-далеко, там, в морской дали… А оттуда несся ветер и бежал в обратную сторону той же дорогой через Ваксхольм {6}, мимо крепости, мимо морской таможни, вдоль острова Сикла, проникал за Хастхольмен и заглядывал в дачи; выходил оттуда, продолжал свой путь и добирался до больницы Даникен {7}, пугался и бросался прочь, вдоль южного берега, замечал запах угля, дегтя и рыбьего жира, набегал на городскую набережную, взлетал вверх по Моисеевой горе, в сад, и ударялся там в стену.
Тут, в стене, служанка открыла окно, только что сорвав замазку с двойных рам; ужасный запах жарящегося сала, пивного сусла, сосновых веток и опилок вырвался из окна, и его понесло дальше ветром, захватившим теперь, пока кухарка вдыхала свежий воздух, оконную вату, усыпанную канителью, ягодами барбариса и розовыми лепестками, начавшими кружиться в пляске, в которой приняли участие чижи и воробьи, увидевшие теперь разрешение большей части своих жилищных забот.
Между тем кухарка продолжала трудиться над двойными рамами, и через несколько минут открылись двери из ресторанчика на веранду, и в сад вышел молодой человек, одетый просто, но изящно. Лицо его не представляло собой ничего необыкновенного, но какая-то забота и беспокойство были в его чертах; но это исчезло, когда, выйдя из тесной комнаты кабачка, он увидал открытый горизонт. Он повернулся в сторону ветра, расстегнул сюртук и несколько раз глубоко вздохнул. Это, казалось, облегчило его грудную клетку и его сердце. Потом он стал бродить взад и вперед вдоль перил, отделявших сад от обрывов к морю.
Вдали под ним шумел только что пробудившийся город; паровые лебедки дребезжали внизу в гавани; железные брусья грохотали на весах, свистки шлюзовщиков гудели, дымились пароходы у пристани, омнибусы грохотали по неровной мостовой; шум и гам на рыбном рынке, паруса и флаги, развевавшиеся у устья реки, крики чаек, сигналы рожка с Шеппсхольмена {8}, оклики часовых на плацу, стук деревянных башмаков рабочего люда — все производило впечатление жизни и деятельности, которое, казалось, будило энергию молодого человека, ибо теперь лицо его приняло выражение упрямства, жизнерадостности и решимости, и когда он наклонился над барьером и взглянул на город, расстилавшийся у его ног, то казалось, что он смотрит на врага; его ноздри расширились, его глаза сверкали, и он поднял сжатый кулак, как бы угрожая бедному городу или бросая ему вызов.
Теперь пробило семь на церкви Св. Екатерины, и Св. Мария вторила своим надтреснутым дискантом, а собор и Немецкая церковь вступили своими басами, и вскоре вся окрестность задрожала от всех колоколов города; когда же они один за другим замолкли, то слышен был еще один, певший вдали свою мирную вечернюю песню: тон его был выше, звук чище и темп быстрее.
Молодой человек прислушался и старался узнать, откуда шел этот звон, ибо он, казалось, будил в нем воспоминания. Лицо его смягчилось, и на нем отразилась боль, какую испытывает ребенок, оставшийся совсем один. Был он одинок, так как отец и мать его лежали там, на кладбище Св. Клары, колокол которой еще был слышен; и был он ребенком, потому что еще верил всему, правде и сказкам.
