Герман Брох - Новеллы
Когда на кладбище возобновилась панихида, и над разверстой могилой вновь прозвучали слова молитвы: «Воскрес из мертвых», и щупленький часовщик Замвальд, стоя над глубокой ямой, глядел в нее, не отрываясь, и рыдал, и все стали подходить по одному, чтобы бросить горсть земли на гроб воина и пожать руку часовщику, тут-то па виду у всего народа и возник опирающийся на два своих костыля, в долгополом больничном халате и с всклокоченной бородой Людвиг Гёдике; на краю могилы он воздвигся перед щуплым часовщиком Замвальдом и не обращая внимания на его протянутую руку, громко, так что все слышали, изрек свои первые слова. Он сказал:
— Воскрес из мертвых!
И после этих слов он отбросил от себя костыли, по не для того, чтобы взять лопату и кинуть горсть земли на гроб — нет, этого он не сделал, — он сделал нечто иное и совершенно неожиданное: сам собрался спускаться в могилу; неуклюже и обстоятельно он полез в яму и уже благополучно перекинул одну ногу через край. Разумеется, для всех его намерение осталось непонятно; все решили, что у него, ни разу еще и шагу не ступившего без костылей, ноги подломились от слабости. Сразу же подскочил доктор Куленбек одновременно с несколькими другими участниками похорон, они вытащили калеку из могилы и на руках отнесли на одну из кладбищенских скамеек. Может быть, Людвиг Гёдике действительно выбился из последних сил; он больше ничему не сопротивлялся, а остался смирно сидеть, куда его усадили; глаза его были закрыты, а голова свесилась набок. Но часовщик Замвальд, который тоже прибежал следом за всеми и тоже хотел чем-то помочь, остался рядом с Людвигом; и поскольку сильное горе способно разбередить человеческую душу, то Замвальд догадался, что тут происходит что-то особенное; присев подле каменщика Гёдике, Замвальд заговорил с ним и принялся утешать, как человека, пережившего тяжелую утрату; часовщик говорил с Людвигом Гёдике, как будто тот испытал самое тяжкое горе, он говорил об умершем брате, которому была дарована прекрасная молодая и легкая смерть. А Людвиг Гёдике слушал эти речи с закрытыми глазами.
Тем временем к могиле приблизились самые уважаемые люди города; среди них, как и следовало, находился Югено, облаченный в синий костюм, в одной руке он держал цилиндр, в другой — погребальный венок. И Югено кидал вокруг себя возмущенные взоры, потому что брата покойного не оказалось на месте и нельзя было дать ему полюбоваться на этот венок: замечательный венок из дубовых листьев — от общества «Дары Мозеля»; это было поистине превосходное изделие с лентами, на которых можно было прочесть слова: «Отважному воину — благодарное отечество».
С этих пор часовщик Замвальд стал часто бывать в лазарете. Здесь лечили, здесь ухаживали за его братом — вот он и навещал это место; но, кроме того, ему хотелось выразить как-то свою благодарность, и в знак признательности он не только безвозмездно отрегулировал все больничные часы, но еще вдобавок стал сам предлагать обитателям лазарета, чтобы все отдавали ему сбои карманные часы, а он, мол, их бесплатно будет чинить. Заодно он навешал солдата ландвера Гёдике.
А Гёдике и сам ждет этих посещений. После похорон для него многое прояснилось и он успокоился; земное начало его жизни сгустилось, но притом жизнь его обрела возвышенный смысл, и дышать стало легче, хотя существование нисколько не утратило своей надежности. Теперь он со всей отчетливостью сознавал, что не нужно страшиться той тьмы, за которой скрывался былой Людвиг Гёдике, вернее, множество Людвигов Гёдике, ибо эта темная преграда есть всего лишь время, то время, что он пролежал в могиле. И даже если кто-нибудь вздумает напоминать о разных вещах, например, о том, что было с ним до положения во гроб, то и тогда ему совершенно нечего бояться — пожмешь плечами, да и только, потому что теперь ему точно известно, что ничего из прежнего больше не имеет значения. Теперь ему осталось только выжидать, ибо сколько бы ни собралось вокруг него всякой жизни, бояться ее больше не нужно, хотя бы она и надвинулась совсем вплотную; он уже пережил свою смерть, и все, что бы ни случилось в дальнейшем, служит лишь для того, чтобы еще выше вознесся строящийся каркас. Людвиг Гёдике, правда, и сейчас не произносил ни слова и не слушал, что говорят ему сестры или соседи по палате; однако назначение его немоты и глухоты заключалось уже не столько в защите своего «я» и своего одиночества, сколько в том, чтобы наказать нарушителей спокойствия и выразить им свое презрение. Терпел он одного лишь часовщика Замвальда и даже ждал его прихода.
Надо сказать, что с Замвальдом все было легко и просто. Даже припавший на костыли, согнувшийся Гёдике мог глядеть на Замвальда сверху вниз, но это — еще не главное. Важнее, пожалуй, было то, что Замвальд, словно бы понимая, с кем имеет дело, не делал ни малейшей попытки приставать к Людвигу Гёдике с расспросами, или напоминать ему о чем-то неугодном. Впрочем, Замвальд, в сущности, вообще говорил немного. Сидя вдвоем с Людвигом Гёдике на скамейке в саду, Замвальд показывал ему взятые в починку часы, открывал крышечку, под которой видны были колесики часового механизма, и старался объяснить, в чем заключается неисправность. Иногда он еще заводил разговор о брате-покойнике, которому, дескать, можно только позавидовать — для него уж все страдания остались позади, и сейчас он обретается в ином, лучшем мире. Когда же часовщик Замвальд принимался говорить о рае и небесном блаженстве, то, с одной стороны, это было вроде бы недопустимо, поскольку имело отношение к воскресной школе, которую перед конфирмацией посещал затерявшийся ныне мальчонка Людвиг Гёдике, а с другой стороны, в этом выражалось как бы преклонение перед взрослым Гёдике, ибо заключало в себе невысказанный вопрос, обращенный к тому Гёдике, которому дано высшее знание и который душою уже пребывает в ином мире. Когда же Замвальд начинал говорить о том, как он ходит на собрание Библейского общества и какое там обретает духовное просветление, когда он рассуждал о том, что все бедствия нынешней войны в конце концов приведут людей к просветлению и спасению души, то Гёдике по-настоящему вовсе и не слушал его, однако все это было отдаленным подтверждением его новообретенной жизни и как бы служило напоминанием о том, что ему суждено занять в этой жизни подобающее, так сказать, потустороннее положение. В такие минуты щупленький часовщик казался ему чем-то вроде тех мальчишек или женщин, которые подносят кирпичи для строящейся стены и которых не принято удостаивать ни словом, ну разве что цыкнешь иногда, а ведь и они тоже, по-своему, для чего-то нужны. Должно быть, по этой причине Людвиг Гёдике однажды прервал маленького часовщика и распорядился: «Принеси кружку пива!» А так как тот не бросился со всех ног исполнять поручение, на невидящем лице Людвига Гёдике застыло возмущенное и недоумевающее выражение. После этого он еще много дней злился на Замвальда, не удостаивая его ни единым взглядом, а Замвальд тщетно ломал себе голову, как бы помириться с Гёдике. Это была нелегкая задача. Ибо Гёдике, по сути дела, не отдавал себе отчета в том, что сердит на Замвальда, и очень страдал из-за того, что какая-то неведомая сила заставляет его отвращать лицо свое от Замвальда, едва тот покажется. Нельзя сказать, чтобы он считал Замвальда виновником сего таинственного запрета, но ужасно обижался на часовщика за то, что никак не может освободиться от этого священного обязательства. Отношения этих двоих представляли собой как бы мучительные поиски друг друга, и однажды часовщика осенила почти гениальная мысль: он взял Людвига Гёдике за руку и повлек его за собою.
Денек выдался погожий и теплый, солнце уже клонилось на закат, часовщик Замвальд вел бывшего каменщика, ухватив его за рукав мундира, шаг за шагом он влек за собой Людвига Гёдике, очень осторожно, следя за тем, чтобы его спутнику не приходилось ступать на острую базальтовую щебенку посередине дороги. Время от времени они останавливались, чтобы передохнуть. Отдохнув немного, Замвальд легонько дергал Людвига Гёдике за рукав, Гёдике подымался, и они шли дальше. Так они пришли в конце концов к дому Эша.
Лесенка, которая вела наверх в редакцию, оказалась чересчур крутой для Гёдике, и Замвальд усадил его на скамеечку возле калитки, а сам полез наверх; воротился он, ведя за собой Эша и Фендриха.
— Это — Гёдике, — сказал Замвальд.
Гёдике даже головой не кивнул.
Эш повел было гостей в беседку, но, поравнявшись с парниками, стеклянные ставни которых были сейчас раскрыты, потому что Эш как раз посеял осеннюю рассаду, Гёдике вдруг остановился и уставился в углубление, на дне которого виднелась бурая земля.
Эш сказал:
— Ну как?
Но Гёдике точно застыл, уставясь на парничок.
Так они и стояли с обнаженными головами, одетые во все темное, словно собрались над раскрытой могилой. Замвальд заговорил:
