Оноре Бальзак - Серафита
Так не является ли для ученого научная тайна целым миром сокровищ? Но вот настает его Праздник, и что же? Участвуют ли в нем толпы людей, сопровождают ли его трубные звуки Силы, блеск Богатства, музыка Радости? Да нет, он скрывается в каком-то темном убежище, где зачастую бледный и страдающий человек шепчет ему на ухо одно лишь слово. Подобно факелу, брошенному в подземелье, это слово освещает ему путь Науки. Все человеческие идеи, облеченные в самые привлекательные формы, которые когда-либо изобретала Тайна, окружали слепца, сидящего в грязи на обочине. Три мира — Естественный, Духовный и Божественный — со всеми их сферами открывались бедному флорентийскому изгнаннику[22]: он шагал, сопровождаемый Счастливыми и Страдающими, молящимися и вопящими, ангелами и проклятыми. В тот момент, когда посланец Бога, который знал и мог все, явился трем Его ученикам, а было это вечером, за общим столом самой бедной из харчевен, вспыхнул свет, разнес Материальные Формы, осветил духовные способности, ученики увидели Его в ореоле славы, земля ускользала у них из-под ног, как спадающая сандалия.
Господин Беккер, Вильфрид и Минна чувствовали тревогу, направляясь к необычному созданию, которому хотели задать свои вопросы. В сознании каждого из них «шведский замок» внезапно вырос и стал местом грандиозного спектакля, вроде тех, чей размах, чьи краски так хитроумно, гармонично воспеты поэтами, их персонажи кажутся вымышленными обычным людям, но вполне реальны для тех, кто начинает проникать в Духовный Мир. На трибунах этого колизея господин Беккер располагал серые легионы сомнения, свои мрачные идеи, свои порочные методы спора; он созывал туда разные философские и религиозные миры, сражающиеся друг с другом, и все они являлись в виде какой-то бестелесной системы, подобном времени, символом которого стал старик, вздымающий одной рукой косу, а в другой несущий людской муравейник, мир людей. Вильфрид помещал в этом колизее свои первые иллюзии и последние надежды; населял его судьбами людей и их битвами, религией и ее победоносной властью. Минне же с этих трибун замок виделся иногда, хотя и смутно, небесами, любовь открывала ей занавес, расшитый таинственными образами, мелодичные звуки, достигавшие слуха, усиливали ее любопытство. Для них этот вечер был, следовательно, тем же, чем ужин для трех путников в Еммаусе[23], видение — для Данте, вдохновение — для Гомера, им же открывались все три формы мира, разодранные покрова, рассеянные сомнения, высвеченные потемки. Человечество — во всех своих видах и в ожидании света — было наилучшим образом представлено этой девушкой, этим мужчиной и этими двумя стариками, один из которых был слишком грамотным, чтобы сомневаться, другой — слишком невежественным, чтобы верить. Ни одна сцена до сих пор не казалась настолько простой внешне и не была в действительности совсем иной.
Войдя в дом вслед за старым Давидом, они застали Серафиту у стола, накрытого к чаепитию, заменяющему на Севере радости, которые дарит в южных странах вино. Конечно, ничто не обнаруживало в ней — или в нем, ведь это существо имело странное свойство являться в двух ипостасях — те силы, коими оно владело. Серафита буднично занималась своими гостями, приказывала Давиду подбросить хвороста в очаг.
— Здравствуйте, соседи. Дорогой господин Беккер, ваш приход очень кстати; возможно, вы видите меня живой в последний раз. Эта зима убила меня. Садитесь же, — обратилась Серафита к Вильфриду. — А ты, Минна, располагайся здесь, — указала она Минне стул рядом с Вильфридом. — Ты не захватила с собой вышиванье, нет проблем со стежками? Мне очень нравится рисунок. Кому же достанется твой шедевр? Отцу или этому господину? — сказала она, поворачиваясь к Вильфриду. — Нам ведь нужно сделать ему до отъезда подарок на память о девушках Норвегии?
— Вчера вам еще нездоровилось? — осведомился Вильфрид.
— Пустяки, — ответила она. — Такие страдания мне нравятся; они необходимы, чтобы покинуть жизнь.
— Так смерть не пугает вас? — спросил, улыбаясь, господин Беккер, не веривший в болезнь Серафиты.
— Нет, дорогой пастор. Есть два способа умереть: для одних смерть — победа, для других — поражение.
— Вы думаете, что победили? — спросила Минна.
— Не знаю, — ответила Серафита, — возможно, это всего лишь еще один шаг.
Молочная свежесть ее чела исказилась, глаза затуманились под еле приподнятыми веками. Это простое движение взволновало и сковало трех посетителей. Господин Беккер оказался самым смелым.
— Дочь моя, — сказал он, — вы — сама искренность, но вы и божественно добры; в этот вечер мне хотелось бы получить от вас нечто большее, чем чай со сладостями. Если верить некоторым людям, вам известны необычайные вещи, но коли это так, не смогли бы вы проявить милосердие и рассеять некоторые из наших сомнений?
— Ах! — улыбнулась она. — Ну конечно, я хожу по облакам, хорошо чувствую себя среди пропастей фьорда, способна остановить чудище-море, я знаю, где растет поющий цветок, где проходит говорящий луч, где сверкают и живут благоухающие краски; у меня есть кольцо Соломона, я — фея, я отдаю приказы ветру, а тот покорно их исполняет; я вижу сокровища в земле; я — дева, перед которой летают жемчуга, и...
— И мы без риска можем подняться на Фалберг? — прервала ее Минна.
— И ты туда же! — отозвалось создание, чей ослепительный взгляд смутил девушку. — Если бы я не была способна прочесть в ваших мыслях желание, приведшее вас ко мне, была бы я тем, за кого вы меня принимаете? — сказала она, обволакивая всех троих пронзительным взглядом, к величайшему удовлетворению Давида, который удалялся, потирая руки.
— Ах! — вновь заговорила Серафита после паузы. — Конечно, вас привело сюда детское любопытство. Вы спрашивали себя, бедный господин Беккер, может ли девушка семнадцати лет знать хотя бы один из тысячи секретов, которые пытаются постичь ученые, уткнувши нос в землю, вместо того чтобы поднять глаза к небу! Если бы я сказала вам, как и откуда растение общается с животным, вы бы засомневались в собственных сомнениях. Вы ведь сговорились расспросить меня, признайтесь?
— Да, дорогая Серафита, — ответил Вильфрид, но разве такое желание не естественно для людей?
— Вы не боитесь наскучить этому ребенку? — ласково сказала Серафита, положив руку на волосы Минны.
Девушка подняла глаза и, казалось, хотела раствориться в Серафитусе.
— Слово — всеобщее благо, — серьезно заговорило таинственное создание. — Горе тому, кто хранил бы молчание посреди пустыни, считая, что никто не слышит его: здесь, на земле, все говорит и все слушает. Слово движет миры. И мне не хотелось бы, господин Беккер, бросать слова на ветер. Мне известны проблемы, которые занимают вас больше всего: не было бы чудом охватить прошлое вашего сознания! Ну что ж! Чудо свершится. Послушайте меня. Вы никогда не признавали полностью свои сомнения, только я, непоколебимая в своей вере, могу рассказать вам о них, и тогда вы испугаетесь самого себя. Вы — на самой мрачной стороне Сомнения: вы не верите в Бога, а здесь на земле любая вещь становится второстепенной для того, кто посягает на принцип вещей. Оставим, однако, бесплодные дискуссии — плод фальшивых философий. Поколения спиритуалистов употребили немало напрасных усилий на то, чтобы отрицать Материю, а поколения материалистов — на то, чтобы отрицать Дух. К чему эти споры? Разве человек не дал и той и другой системе неопровержимые доказательства? Не сталкиваются ли в нем самом материальные и духовные вещи? Лишь сумасшедший может отказаться увидеть частицу материи в человеческом теле; разлагая его, ваши естественные науки находят мало различий между ним и прочими тварями. Мысль, которую рождает в человеке сравнение нескольких предметов, тоже никому не кажется частью Материи. Сейчас я высказываю не свою точку зрения, речь идет о ваших сомнениях, а не о моих убеждениях. Вам, как и большинству мыслителей, не кажутся материальными отношения между вещами, которые вам дано открыть и реальность которых подтверждают ваши ощущения. Естественный мир вещей и существ заканчивается, следовательно, в человеке Сверхъестественным миром совпадений или различий, которые он замечает между бесчисленными формами Природы; эти отношения настолько многочисленны, что кажутся бесконечными: если до сих пор никому не удалось установить число земных созданий, какой человек смог бы подсчитать их связи? Не является ли известная вам часть этих связей по отношению к их общей сумме тем же, что и любое число по отношению к бесконечности? А ведь эта бесконечность, которую вы открываете для себя, заставляет вас воспринимать мир как чисто духовный. Сам по себе человек представляет достаточное доказательство существования этих двух видов: Материи и Духа. В нем заканчивает свой путь видимый конечный мир; в нем же начинается невидимый и бесконечный мир, и эти два мира не связаны друг с другом; в самом деле, понимают ли камни фьорда, как они сочетаются, осознают ли они, как воспринимает их окраску человек, слышат ли они музыку ласковых волн? Пересечем, не измеряя ее глубины, пропасть, которую нам открывает соединение Материального и Духовного миров — создание видимое, весомое, ощутимое, заканчивающееся созданием неощутимым, невидимым, невесомым; оба создания совершенно несхожи, разделены небытием, объединены неоспоримыми соразмерностями, собраны в существе, которое принадлежит к обоим этим мирам! Сольем в один эти два мира, несовместимые для ваших философий и совместимые на деле. Какой бы абстрактной ни казалась человеку связь между ними, у нее есть особый признак. Какой? Где он обнаруживается? Мы еще не установили, до какой степени изощренности может дойти Материя. Если бы вопрос заключался лишь в этом, не понимаю, почему бы тому, кто связал физическими связями звезды на неизмеримых расстояниях, чтобы сотворить из них покров, не создать мыслящих существ, как могли бы вы запретить ему дать мысли определенное материальное содержание! Следовательно, ваш невидимый моральный мир и ваш видимый физический мир составляют одну и ту же материю. Мы вовсе не разделяем ни свойства и тела, ни предметы и связи. Все, что существует, все, что действует на нас и огорчает нас сверху и под нами, перед нами, в нас, то, что замечают наши глаза и наши рассудки, все эти вещи, именуемые и безымянные, составят, если приспособить проблему Создания к уровню вашей Логики, некий конечный блок материи; если бы он был бесконечным, то уже не повиновался бы Богу. Здесь, по вашему убеждению, дорогой пастор, каким бы способом и кто бы ни захотел смешать бесконечного Бога с этим конечным блоком материи, со всем тем, что ему приписывает человек, Бог не мог бы существовать: бесполезно спрашивать о конкретных вещах; бесполезно обращаться к Его рассудку; духовно и материально Бог становится невозможным. Послушаем же Слово человеческого Разума, поспешного в своих конечных выводах.
