Эрих Ремарк - Жизнь взаймы
— А в отношении людей — нет?
— Конечно, нет.
— Хорошо. Поедем медленно. Проедемся по улицам. Ни на одной из них не лежит снег. На каждом углу продают цветы. Давай накупим фиалок.
Клерфэ вывел свою машину из сутолоки на набережной и подъехал к входу в отель. Ресторан рядом с отелем как раз закрывали.
— Тоскующий любовник, — произнес кто-то рядом с ним. — Не слишком ли ты стар для этой роли? — Около Клерфэ стояла Лидия Морелли. Она только что вышла из ресторана, опередив своего спутника.
— Безусловно, — ответил он.
Лидия закинула на плечо конец белого палантина.
— Ты в новом амплуа! Довольно-таки смешно, мой милый. Да еще с этой молоденькой дурочкой.
— Вот это комплимент, — ответил Клерфэ. — Если уж ты так говоришь, значит, она обворожительна.
— Обворожительна! Дуреха: сняла комнатушку в Париже и купила у Баленсиага три платья.
— Три? А я думал, у нее их по крайней мере тридцать. На ней они каждый раз выглядят по-новому, — Клерфэ рассмеялся. — С каких это пор ты, словно сыщик, выслеживаешь молоденьких дурочек?
Лидия собралась было сказать ему несколько сердитых слов, но в это время из ресторана вышел ее спутник. Он был незнаком Клерфэ. Схватив руку своего кавалера с таким видом, словно это оружие, Лидия прошла мимо Клерфэ.
Лилиан появилась через несколько минут.
— Мне только что сказали, что ты обворожительна, — сообщил ей Клерфэ. — Пора тебя куда-нибудь спрятать.
— Тебе было скучно ждать?
— Нет. Если человек долго никого не ждал, ожидание делает его на десять лет моложе. А то и на все двадцать. — Клерфэ посмотрел на Лилиан. — Мне казалось, что я уже никогда не буду ждать.
— А я всегда чего-то ждала.
Лилиан поглядела вслед женщине в кремовой кружевной накидке, которая вышла из ресторана вместе с лысым мужчиной; на ней было ожерелье из бриллиантов величиной с орех.
— Как оно сверкает! — сказала Лилиан.
Клерфэ ничего не ответил. Драгоценности были для него опасной темой; если они займут воображение Лилиан, всегда найдутся люди, которые сумеют лучше, чем он, удовлетворять ее прихоти.
— Драгоценности не для меня, — сказала Лилиан, словно угадав его мысли. «Для меня это и слишком рано и слишком поздно», — подумала она.
— Ты надела новое платье? — спросил Клерфэ.
— Да. Его только сегодня прислали.
— Сколько их у тебя всего?
— Восемь, включая это. А почему ты спрашиваешь?
Лидия Морелли была, по-видимому, хорошо информирована. И то, что она сказала, будто платьев три, в порядке вещей.
— Дядя Гастон ужасается, — заметила Лилиан, рассмеявшись. — Все счета я отправила ему. Он не знает только одного: этих платьев мне хватит на всю жизнь. А теперь давай отправимся в самый что ни на есть шикарный ночной ресторан. Я согласна с тобой. У платьев тоже есть свои права.
* * *— Поедем куда-нибудь еще? — спросил Клерфэ. Было четыре часа утра.
— Да, поедем, — сказала Лилиан. — Ты не устал?
Клерфэ знал, что ему нельзя спрашивать Лилиан, не устала ли она.
— Пока нет, — сказал он. — Тебе нравится?
— Страшно.
— Хорошо, тогда поедем в другой ресторан. С цыганским хором.
И Монмартр и Монпарнас, хотя и с некоторым опозданием, все еще переживали послевоенный угар. Пестрые логова кабаре и ночных ресторанов были окутаны дымом. Казалось, они находятся под водой. Все, что здесь происходило, было бесконечным повторением одного и того же. Без Лилиан Клерфэ отчаянно скучал бы. Но для нее все это было ново, она видела не то, что есть на самом деле, и не то, что видели другие, а то, что хотела увидеть. В ее глазах подозрительные кабаки превращались в огненный вихрь, а оркестры, гонявшиеся за чаевыми, — в сказочные капеллы. Залы, битком набитые наемными танцорами, нуворишами, вульгарными и глупыми бабами — всеми теми, кто не шел домой потому, что не знал, как убить время, или же потому, что рассчитывал на легкое приключение или на какую-нибудь сделку, становились в ее глазах искрящимся водоворотом; ведь она так хотела, ведь она пришла сюда ради этого.
«Вот что отличает ее от тех, кто толчется здесь, — думал Клерфэ. — Все они стремятся либо к приключениям, либо к бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в себе. Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как безумная охотится за ней, словно жизнь — это белый олень или сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт заражает других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней чувствуешь себя то старым и потрепанным, то совершеннейшим ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица, воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом внезапно, подобно вспышке молнии в сумерках, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни».
Цыгане с внимательными бархатными глазами ходили вокруг стола, угодливо согнувшись, и пели. Лилиан была захвачена их пением. «Все в их песнях кажется ей настоящим, — думал Клерфэ. — Перед нею степь, она слышит одинокий стон в ночи, ощущает одиночество и видит первый костер, у которого человек искал защиты; даже самую избитую, затасканную и сентиментальную песню она воспринимает как гимн человечности, в каждой такой песне ей слышатся и скорбь, и желание удержать неудержимое, и невозможность этого. Лидия Морелли по-своему права — все это можно назвать провинциальным, но будь я проклят, если как раз из-за этого не следует молиться на Лилиан».
— Кажется, я выпил слишком много, — сказал он.
— Что ты называешь слишком много?
— Когда теряешь ощущение собственного «я».
— Раз так, я всегда хочу пить слишком много. Я не люблю своего «я».
«Ее ничто не пугает, — думал Клерфэ. — Кабак кажется ей символом самой жизни, а любая банальная фраза звучит для нее так же чарующе и умно, как она, наверное, звучала, когда ее произнесли впервые. Это просто невыносимо. Она знает, что должна умереть, и свыклась с этой мыслью, как люди свыкаются с морфием, эта мысль преображает для нее весь мир, она не знает страха, ее не пугают ни пошлость, ни кощунство. Почему же я, черт возьми, ощущаю что-то вроде ужаса, вместо того чтобы, не задумываясь, ринуться в водоворот?»
— Я боготворю тебя, — сказал он.
— Не говори это слишком часто, — ответила она. — Боготворить можно только издали.
— Но не тебя.
— Тогда говори об этом все время, — сказала она. — Мне это необходимо, как вода и вино.
Клерфэ рассмеялся.
— А ведь правы мы оба; впрочем, кому до этого дело? Куда мы пойдем?
— В отель. Я хочу переехать.
Клерфэ решил ничему не удивляться.
— Хорошо, тогда поедем укладываться, — сказал он.
— Я уже уложила вещи.
— Куда ты хочешь переехать?
— В какой-нибудь другой отель. Уже две ночи подряд как раз в это время мне звонит какая-то женщина. Эта женщина говорит, чтобы я убиралась отсюда, потому что здесь мне не место. И многое другое в том же духе.
Клерфэ посмотрел на Лилиан.
— Почему ты не скажешь портье, чтобы он не соединял тебя с ней?
— Я говорила, но она все равно ухитряется прорваться. Вчера она заявила ему, что она моя мать. Она говорит с акцентом. Эта женщина не француженка.
«Лидия Морелли», — подумал Клерфэ.
— Почему ты ничего не сказала мне?
— Зачем? А что, в «Рице» нет свободных номеров?
— Конечно, есть.
— Вот и хорошо. Дядя Гастон упадет в обморок, когда услышит, где я живу.
* * *Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у портье огромный сундук (его оставил в отеле какой-то удравший немецкий майор) и уложил туда новые платья Лилиан. Лилиан в это время сидела на кровати и смеялась.
— Мне грустно уезжать отсюда, — сказала она. — Я ведь все здесь очень полюбила. Но я люблю, ни о чем не жалея. Ты понимаешь?
Клерфэ поднял голову.
— Боюсь, что да. Тебе ни с чем не жаль расставаться.
Лилиан опять рассмеялась. Она сидела на кровати, вытянув ноги. В руке она держала рюмку вина.
— Теперь все уже не важно. Раз я ушла из санатория, значит, я могу уйти отовсюду.
«Так она уйдет и от меня, — подумал Клерфэ, — с той же легкостью, с какой люди меняют гостиницы».
— Смотри, вот шпага немецкого майора, — сказал он. — В панике он, видимо, совсем забыл о ней. Для немецкого офицера это весьма предосудительный поступок. Я оставлю шпагу в сундуке. А знаешь, ты ведь пьяна, но тебе это очень идет. К счастью, я уже два дня назад заказал для тебя номер в «Рице». А то нам было бы довольно трудно пройти мимо портье.
Лилиан схватила шпагу и, не вставая с места, салютовала ею.
— Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?
— Меня никто не зовет по имени.
— Тогда я тем более должна звать.
— Готово, — сказал Клерфэ. — Ты хочешь взять с собой шпагу?
— Оставь ее здесь.
