Альваро Кункейро - Человек, который был похож на Ореста
Он присвистнул, словно хотел выдохнуть весь страх из своей груди, и пошел на постоялый двор узнать, готов ли суп, и попросить стаканчик анисового ликера — после длительных поездок верхом ему всегда приходилось принимать ветрогонное.
V
Крестьянин, который вез на рынок два полных мешка яблок, навьючив их на своего ослика, рассказал нашим путникам о греческом корабле, направлявшемся в порт, и на следующий день они поднялись с первыми лучами солнца. Перед тем как оседлать лошадей и отправиться в путь, Эгист отозвал Эвмона в сторону и, напомнив ему их давешний разговор, спросил, думает ли он на самом деле, что человек, убитый тогда на дворцовой лестнице, был Орестом.
— Вино развязало мне язык, дорогой друг, и я просто-напросто высказал вслух свои тайные соображения. В моей стране меня почитают скептиком-интеллектуалом, и вчера своими рассуждениями я хотел лишь облегчить тебе гнет ужасного ожидания: не ищи в них ничего иного. Неважно, кого ты убил — Ореста или другого человека, главное для тебя — знать наверняка или хотя бы надеяться, что принц мертв. Порой история покажется тебе невероятной, порой уверенность укрепится в твоей душе. Но уже сами колебания преобразят твою жизнь. Сомнения делают людей свободными, уважаемый коллега. Душа наша стремится к надежным истинам, а человек, который не обрел их, становится мечтателем и поэтом. Суть философии отнюдь не в решении вопроса, какие яблоки более реальны: те, что лежат в мешках этого крестьянина, или те, что рисует мое воображение; нет, нам надлежит решить, какие из них источают более сладостный аромат. Но сии рассуждения — уже высшее искусство. Ты же просто запомни мои слова: сомнения изменят твою жизнь, этого довольно. Ну а кроме того, не все ли равно, от чего умереть — от меча Ореста или от тропической лихорадки, а ведь ты не боишься заболеть каждую минуту.
— Но ведь, если я не убивал Агамемнона, моя роль в трагедии ничтожна! — Эгист готов был разрыдаться.
— Кто посмеет усомниться в твоей доблести, дорогой друг! — заверил беднягу Эвмон и обнял его. — Вот увидишь, стоит тебе поглубже вдуматься в происшедшее, и ты постепенно переместишься со сцены в партер, увидишь пьесу другими глазами и в конце концов сможешь отделить себя от Эгиста-цареубийцы.
Рассуждения интеллектуала-фракийца не вполне дошли до микенского царя, но он был приятно удивлен тем, насколько его дело взволновало Эвмона, который к тому же неожиданно оказался философом. Ясное утро, какие выдаются ранней осенью, когда дует легкий юго-восточный ветерок, и кажется — сама земля источает свет, располагало к беззаботному веселью. Голуби клевали крошки на земле прямо у копыт лошадей, а щегол в клетке, что стояла на притолоке ворот постоялого двора, провожал наших путешественников веселой песней. Поблизости слышалось мерное дыхание моря, и Эгист любовался плавным парением чаек.
Греческий корабль пришел в порт вовремя, как того и ожидали, и, прежде чем началась разгрузка товаров — в основном корзин с инжиром да бочонков с вином, — на пирс сошли несколько пассажиров. Среди них был юноша в зеленом камзоле, который в правой руке нес за гриф итальянскую лютню; шляпы он не носил, и его белокурые кудрявые волосы свободно падали на плечи. Эвмон и Эгист уселись на мешки с рожью, чтобы понаблюдать за работой грузчиков и рассмотреть получше пассажиров.
— Когда приходит корабль, — сказал Эвмон, — самое замечательное, по-моему, ждать, не сойдет ли на берег прекрасная незнакомка. Сейчас из-за твоего инкогнито мы переодеты, но я обычно для этих случаев надеваю самый лучший наряд, объявляю, что прибыл фракийский царь, и устраиваюсь на пирсе. Мне нравится следить за тем, как причаливает корабль, как идет разгрузка, и рассеянно поигрывать золотыми монетами. Время от времени одна из монет как будто бы случайно падает у меня из рук, и один из моих адъютантов подбирает ее, чтоб не дай бог не потерялась. Взор зеленых глаз прекрасной незнакомки ищет, у кого бы спросить, где тут почтовая станция, и тут она замечает меня и приближается. Я любезно раскланиваюсь, объясняю ей все и предлагаю свою помощь и защиту, если красавица собирается путешествовать дальше по пустынным дорогам.
— И чем обычно это кончается? — полюбопытствовал Эгист.
— По совести говоря, нет ничего лучше чувствительного прощания: дама сидит на лошади, готовясь отправиться в дорогу, я бросаюсь за ней, словно меня влечет слепая неведомая сила, и страстно целую ей туфельку. Случалось мне, правда, добраться и до щиколотки. Все это, однако, отнюдь не исключает того, что некоторые отдавались мне: одни — ради подарков, другие — не в силах устоять перед моими настойчивыми ухаживаниями, третьи просто грустили вдали от родины. Но, как я уже говорил тебе, когда приходит корабль, нет ничего лучше, чем ждать, не появится ли незнакомка.
На сей раз она не появилась, и цари обратились к юноше с лютней, представившись ему гонцами, ожидавшими корабль, который бы отвез их на запад.
— Мы — латиняне, служим гонцами, — сказал Эвмон Фракийский, — и только что объездили всю Грецию в поисках некоего Ореста. У нас для него есть важное послание.
— Я приехал из северных краев, — ответил юноша, — там никто не слыхивал таких имен, они для нас слишком звучны. Мои достопочтенные родители впервые разрешили мне отправиться в путешествие; но сначала велели выучить тот язык, на котором я сейчас говорю с вами, а уроки мне давал один солдат, попавший к нам в плен. Моя мечта — послушать пение сирен и переложить их мелодии для лютни, поэтому я сошел здесь на берег, чтобы спросить, не слыхал ли кто у этих берегов песен морских красавиц.
Белокурый юноша отвесил изящный поклон и коснулся струн своей лютни, инструмент отозвался нежными звуками. Голубые глаза музыканта весело улыбались; он казался живым воплощением беспечной юности, точно только что сошел с картинки модного журнала.
В этот момент к разговору присоединился смуглый толстяк невысокого роста. Он жевал горький тростник, и красноватая пена скапливалась у него в уголках рта. До сих пор незнакомец был занят тем, что увлеченно выводил при помощи толстой кисти красной краской царский знак на мешках с зерном, на которых устроились друзья.
— Я сириец и вот уже десять лет веду в этом порту торговлю рожью, о высокочтимые господа-иностранцы, но никогда не слыхал, чтобы здесь пели сирены, а другого такого охотник ка до новостей вам не найти: ни одна не пройдет мимо моих ушей — ведь, как все уроженцы Дамаска, я, можно сказать, вырос на базаре. Кроме того, один мой дядя, чьи предки были лоцманами в Леванте, оставил мне в наследство пергамент, на котором записаны три вопроса для сирен. Если задать их, то эти морские дамы непременно должны ответить, и мне бы очень хотелось поставить такой опыт.
Взгляд сирийца постоянно бегал, словно ему приходилось стеречь четыре лавки сразу, а еще у него не хватало двух зубов и правую руку покрывали какие-то голубоватые бородавки. На все расспросы Эвмона и Эгиста о том, каковы же были эти вопросы, он отвечал уклончиво, но к Эгисту обращался с большим почтением, называя его высочеством и все время делая попытки поклониться ему. Фракиец это заметил и решил, что сириец, по всей вероятности, ездил в глубь страны покупать зерно и видел Эгиста во время какого-нибудь шествия и теперь узнал его. Поскольку никаких прекрасных незнакомок не было и ничего интересного в порту не происходило, они отправились в таверну — выпить вина и посидеть в тени на площадке под навесом из камыша.
— За сирен и их песни! — сказал Эвмон, поднимая свою кружку.
— В наших морях водятся только грустные и молчаливые сирены, волны носят их вялые, сонные тела туда-сюда, они не обращают никакого внимания на проплывающие корабли и ничего не отвечают страстным юношам, которые готовы отдаться им душой и телом. Виноват же в том, что наши северные моря безмолвны, один ирландский миссионер, — продолжил свой рассказ юноша с лютней. — На острове, где он жил, а может, и сейчас живет, его превозносят до небес. Звали этого монаха-аскета Тихеарнайл Клонский, и, принеся нам евангельское учение, он запретил всем пить aqua vitae[25] и танцевать обнявшись. Многие юноши в те годы выходили к морю послушать чудесное пение, а самые пылкие предавались плотским радостям со страстными морскими созданиями. Несчастные знали, что заплатят жизнью за любовь, но, несмотря на это, миссионер то и дело видел на берегу родных и близких безбородых юношей, оплакивающих своих погибших чад, развращенных и утопленных морскими красавицами, и решил во что бы то ни стало избавить нас от сей напасти. Он отправился на свой остров и заперся в библиотеке, которая раньше принадлежала самому Святому Патрику[26], и нашел в книгах ars magna[27] великую тайну пения сирен. Дело в том, что звуки, слетающие с губ этих созданий, собираются теплыми облаками пара над водой — издали можно принять их за стайки птиц. Закончив арию, морские певуньи остаются без голоса до тех пор, пока сии мнимые птицы или облачка не остынут, ведь наступает момент, когда новые теплые звуки перестают поддерживать их в воздухе — тогда они спускаются, сирены вдыхают их и могут начинать концерт заново. У каждой своя неповторимая песня, но порой они пытаются присвоить чужой репертуар. Святой Тихеарнайл Клонский приказал сплести за счет королевской казны огромную сеть в двести вар длиной и с очень узенькими ячейками, выдрессировал две дюжины воронов, привезенных из Ирландии, чтобы они могли держать ее в воздухе, и велел провозгласить повсюду, что наследный принц, пятнадцати лет от роду и свежий как наливное яблочко, отправляется послушать сирен и даже отец не в силах сдержать его порыв. Все морские красавицы столпились в проливе, каждая была бы не прочь полакомиться этакой конфеткой. Наконец за отмелью показалась лодка с одиноким пылким гребцом: блеск золотых цепей у него на шее мерк рядом с его прелестным лицом, так мог бы луч маяка попытаться днем бросить вызов солнцу; и тут все сирены разом начали свое волшебное пение. Когда все мелодии, словно чайки, сотканные из пуха одуванчика, оказались в воздухе и морские красавицы ждали, чтобы они спустились, по знаку миссионера гэльские вороны сбросили сеть. Затем ее собрали и сожгли вместе со всеми пойманными песнями, и вот почему, сеньоры, скорбно молчат наши волшебницы-сирены.
