Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
Но женщины не говорят о таких вещах...
Но люди разных поколений живут по разным законам. Я уже достаточно стара, чтобы стесняться своего возраста, зачем же в моем возрасте еще становиться посмешищем?..
Я иду за Полем по своему саду.
– Первые петухи, – говорит он.
– Нет, это заря стучится в небеса.
Есть люди, в присутствии которых я старею.
Я иду за Полем в своем вечернем платье под деревьями с густыми цепкими ветвями, но ему не приходит в голову раздвинуть передо мной ветки. В саду холодно, особенно после жарко натопленного Дома собраний, но Поль не предлагает мне свой пиджак.
– Я кончу тем, что сопьюсь, – говорит он.
– Надеюсь.
– Я умру в канаве.
– Прекрасный конец.
– Я выпью чашу жизни до дна.
– Какую веру вы исповедуете, Поль?
– Веру в другое существо. По-моему, это единственная религия, о которой стоит говорить.
– Верили вы когда-нибудь в другое существо?
– Да, не так давно.
У темного силуэта ворот я нагоняю Поля. Моя душа неспокойна, не из-за бури, пережитой час назад, и не из-за конфликта поколений, помешавшего нам с Полем найти общий язык на сегодняшнем вечере, – мне жаль вот этих минут. По правде говоря, когда он стоит в темноте так близко от меня, я все еще горюю, что отвергла его поцелуи, но это последняя попытка женщины оказать сопротивление учительнице. Я призываю на помощь всю свою отвагу, чтобы сказать Полю несколько слов. Таких слов, которые обратят ко мне его сердце, которые отвратят его от меня навеки. Учительница требует, чтобы эти слова были сказаны.
– Я умру в канаве, – повторяет Поль не без удовольствия.
– Я готова, – начинаю я, – стать вашим домом.
Поль в тревоге поднимает голову.
– Но я такой непостоянный человек.
– Поймите, Поль, мне ничего не нужно от вас, ничего. В моем представлении слово «дом» не имеет отношения ни к социологии, ни к географии, ни к сердечным привязанностям.
Поль не без труда справляется с тугой щеколдой, выходит за ворота, делает несколько шагов и возвращается.
– У меня никогда не было дома. У меня никогда не было никакого дома. Мне никто никогда не говорил таких слов.
Наконец-то мы заключили мир. Вероятно, от поколения к поколению все-таки можно перекинуть мостик. Кажется, мы зашагали в ногу. В конце концов, у меня вполне мог быть такой сын, если бы однажды на заре я не поступила с Юджином точно так же, как сейчас с Полем.
– Я допускаю, что мое желание быть вашим домом чем-то смущает вас, – спокойно продолжаю я, впервые чувствуя под ногами твердую почву, – или беспокоит, что ж, значит, у вас есть для этого основания.
Поль безмолвствует.
Я продолжаю, хорошо сознавая свое превосходство.
– Но так как это мое жилище, вам придется считаться с моим образом мыслей и с моими представлениями о приличиях.
Поль опять сникает. Ему труднее пройти по мостику, чем мне. Он бросает меня у ворот и снова уходит, я едва вижу, где он. Кричит петух, другой отвечает ему, Поль медлит, но потом опять возвращается.
– Я глубоко тронут.
– Не верю.
– Почему?
– Потому что вы еще не поняли. Пройдет года два, не меньше, прежде чем вы поймете.
Беспокойство вновь гонит его прочь, но какая-то мысль с прежней неумолимостью заставляет вернуться.
– Если бы я встретил такого человека, как вы, когда вышел из сиротского приюта, – говорит он без капли пьяной жалости к себе, – если бы я встретил такого человека до того, как пошел в матросы, моя жизнь сложилась бы совсем иначе.
– Я хочу, чтобы вы приходили ко мне, когда вас что-нибудь тревожит, – говорю я и чувствую, что мне снова не по себе. – Я хочу, чтобы вы всегда, что бы ни случилось, всегда знали: есть человек, который вас понимает, с которым вы можете поговорить в любое время, при любых обстоятельствах.
Он упорно смотрит на розовеющее небо, и, хотя мне уже исполнилось сто лет и я замерзла и устала, я повторяю:
– В любое время, при любых обстоятельствах.
Молчание, заполненное работой мысли...
– Вы, наверное, замерзли.
– Поль, я хозяйка этого дома, и, когда бы вы ни пришли, я встречу вас как подобает хозяйке, даже если все мои кости с треском сломаются одна за другой.
Поль громко хохочет, он продолжает хохотать, шагая по дороге, а потом... потом снова возвращается ко мне, как возвращался уже столько раз.
– Все-таки, – торопливо шепчет он, – все-таки я должен как-то оторваться от вас.
И закрывает ворота; теперь мы разъединены.
– Спокойной ночи, – шепчет он мне на ухо, и его теплое дыхание, согревая этот единственный кусочек моего тела, заставляет меня подумать о его теплых губах, – спокойной ночи... дорогая.
Я стою у ворот, смотрю вслед одинокой фигуре и прислушиваюсь к замирающему звуку одиноких шагов сына, которого могла бы родить, отнесись я менее возвышенно к Юджину однажды на заре бог весть сколько лет назад, или к одиноким шагам отца другого сына, который мог бы родиться, будь я настроена менее возвышенно сегодня на заре, когда здесь был Поль. И все-таки я не покинута. Я вскидываю подбородок. Рождение, единение и смерть людей – это еще не все, что меня интересует в жизни. Я странствую менее прозаическими дорогами. Сейчас, когда мне больше не мешает предательница-женщина, я гораздо лучше представляю, что привлекает меня в Поле. Не великолепный мужчина, каким он предстал передо мной вчера вечером. Не его рот – единственный предмет моих вожделений. Я больше не уношусь в мечтах к заре, которая стучится в небеса. И дело не в том, что я уже до дна осушила чашу жизни. Неразличимые в темноте предметы принимают все более явственные очертания в потоках света, льющегося с востока, со всех сторон слышатся крики петухов, последний звук удаляющихся шагов Поля доносится до моих ушей, и я наконец прозреваю. Несмотря на неправдоподобно красивое лицо и желание пофлиртовать, несмотря на странствия по морям и «веру в другое существо», Поль всего лишь еще один из моих малышей, и я вновь учительница, и вновь по праву горжусь собой.
«Я видела, – выводит вторая Твинни, прилежно спрашивая, как пишется каждое слово, –
Мисс Воронтозов
около могилы.
Варепарита
пела около
сестрички Пату».
Марк Каттер не выходит у меня из головы. Его мать, которая искренне ненавидит нас всех, отказывается покупать ему учебник и карандаш, потому что Марк, как она говорит, двигается слишком быстро. На самом деле Таме, мой чистокровный маори, двигается быстрее. Но дочурка миссис Каттер учится в городе, в частной школе, куда ее отдали, чтобы избавить «от этих ужасных маори», а так как в этой школе, где превыше всего ценится имя, одежда и плата за учение, только одна учительница с дипломом, то по сравнению с сестрой Марк действительно двигается слишком быстро. Наша киска и наш петух, которые регулярно посещают занятия, наверное, тоже двигаются слишком быстро.
Я прекрасно это понимаю и все равно задыхаюсь от ярости, потому что не переношу родительских «не разрешаю» и вообще терпеть не могу замужних женщин. Они напоминают мне избалованных холостяков, во всяком случае, когда речь идет о предрассудках. На уроке письма Таме усаживается со своим учебником и карандашом, а Марк не сводит с него глаз, и самое большее, на что я способна в такую минуту, – это держать язык за зубами. Что я и делаю, как ни странно.
– А ты, маленький Марк, иди к доске и возьми мел. – Это все, что я себе позволяю.
Марк стоит в недоумении, его плоское лицо обращено ко мне. Он не знает, на что решиться.
– Я попрошу маму еще раз, – говорит он. – Может быть, она купит мне учебник.
Я треплю его по подбородку.
– А может быть, нет.
Марк готов расплакаться, и я, конечно, тоже, потому что я урод, потому что мой разум лишен защитной оболочки и меня задевает за живое все, что делается вокруг, безразлично, хочу я этого или нет. Ничего не видя перед собой, я бегу в большую школу и, забыв о расплате, покупаю у директора учебник и карандаш, чтобы утешить Марка и в равной мере себя, – я не могу допустить, чтобы кто-то обидел одного из моих детей! – и в результате мы оба довольны и счастливы.
Но во время ленча, когда я иду под деревьями назад в большую школу, я понимаю, что ничего не достигла. Сидя на скамейке, я объясняю хлебу, от которого отрезаю ломтик, что нельзя ставить маленького мальчика перед выбором, кого ему слушаться – мать или учительницу. Как только вернусь в класс, размышляю я, намазывая толстый слой масла на хлеб, сейчас же скажу Марку: «Марк, твоя мама права. Тебе не нужен учебник и карандаш». Бесчестно заставлять малыша расплачиваться за мою грубую педагогическую ошибку, решаю я и беру в руки томик стихов.
Но я забываю о Марке, а он несколько дней не появляется в школе.
...И Поль Веркоу тоже. Значит, я в конце концов оторвала его от себя. Но мне в голову не приходило, что заодно он бросит школу. Где он?
– Ваш помощник, наверное, снова отправился в плавание? – поддразниваю я директора.
