Герман Банг - Тине
Разговор шел между ним и Тинкой, причем больше говорил он. В последнее время он почти всякий раз вспоминал свою молодость, — как он учился в школе, а потом стал лейтенантом, — о «первых годах» и о «счастливой поре».
— Когда в груди билось горячее сердце, верно, господин лесничий? — и Тинка с хохотом похлопала себя по левой стороне груди.
Берг тоже рассмеялся и продолжал рассказывать.
Тине молчала, проворно водила иголкой в свете маленькой лампочки, счастливая сознанием, что он говорит для нее.
Потом она встала, принесла молочный пунш и три стакана, и они выпили за маленьким столиком, покрытым белой гипюровой скатертью, под неумолчную болтовню Берга и Тинки.
На весь дом разнеслись звуки рояля — играл Лэвенхьельм — и голос майора.
— Подумать только, все это так близко, — сказал Берг. Они помолчали.
— А здесь царит мир, — добавил он, обводя комнату взглядом.
— Да, здесь благодать, — сказала Тинка, хлопая ладошками но своим коленям.
Берг снова встал, но задержался в дверях и ушел не сразу.
— Вот теперь с ним можно иметь дело, — сказала Тинка, когда Берг наконец скрылся. — Война всех мужчин научит хорошим манерам. Вот только грязищи они наносят — невпроворот. — И Тинка отряхнула то место на покрывале, где сидел Берг.
Тине достала из кармана письмо от фру Берг. Последнее время, когда приходили письма, она читала их так бегло и тревожно, она словно летала глазами по строчкам, а потом засовывала письмо в карман и ждала, пока представится случай прочесть его в спокойной обстановке. Поэтому чаще всего письма перечитывались вслух, при Тинке.
В гостиной запел лейтенант Лэвенхьельм. Было слышно каждое слово:
— Скажи-ка, страж, где бой кипит?
— А там, где Обенбру лежит.
— Ах, боже мой, выходит, бой.
— Девиц пристанища лишит.
Юлия, Юлия, гоп-са-са.
Письмо состояло главным образом из тревожных вопросов, воспоминаний о прошлом: «А вы помните, как…» — и еще, и еще раз: «А вы помните, как…»
Тинка раскачивалась в такт песне, а Тине одолевала длинное письмо, страницу за страницей.
— Да, — сказала Тинка, когда Тине кончила читать, — с тех пор уже много воды утекло.
— Да, — вздохнула и Тине, откладывая письмо. — Ох как много.
Пет, теперь за словами письма ей не слышался больше голос фру Берг и между строк не виделось ее лицо, сколько она ни старалась увидеть и услышать. Все это отодвинулось далеко-далеко, да и воспоминания не приносили теперь покоя.
В гостиной Лэвенхьельм бил по клавишам и разливался соловьем; Тинка, хихикая, подтягивала:
Кто лежа сны решил смотреть,
Едва успел портки надеть,
Но тот, кто стоя спать горазд,
Тот жизнь задаром не отдаст.
Юлия, Юлия, гоп-са-са.
Пение смолкло.
— Знаешь, — сказала Тинка и ткнула пальцем в направлении гостиной, — он очень интересный.
Тине оторвала взгляд от письма, все еще лежавшего перед ней. Она не сознавала, что уже в который раз перечитывает одни и те же слова:
«Почему Хенрик так редко мне пишет, а если и напишет, то очень коротко, словно второпях? Знаешь, Типе, у меня такое впечатление, будто его последние письма но говорят ни о чем».
— Уже пора готовить постели, — сказала она, унося пунш.
…Она вошла в кабинет лесничего, чтобы немножко прибраться там.
Под лампой на распахнутом бюваре все еще лежало письмо жене — то самое, которое лесничий писал, писал и никак не мог довести до конца.
Вот и сегодня он не сумел его кончить.
Тине постояла у лампы и закрыла бювар, не помня себя от счастья.
…Тинка собралась уходить, и Тине попросила Софи проводить ее.
— Нет, девонька, спасибо, нам бури нипочем, — крикнула Тинка и выбежала из дому. На гребне холма перед ней вдруг возник Лэвенхьельм и вызвался в провожатые.
…На сей раз Берг как бы по забывчивости дважды обошел дозором свои владения. Ночь была тихая. Лишь один раз отдаленный гром гулко прогремел в ночи. Враг не дремал.
По всем дорогам войска с пением уходили на позиции: Бледные, исхудалые, потемневшие от порохового дыма, солдаты с пением возвращались назад.
И лишь при виде нескончаемой вереницы раненых на медленных возках, тянувшихся по дорогам, радость смолкала.
Но не смолкала песня, ее подхватывали в свежем по-весеннему воздухе, взрослые и дети выбегали из домов, не покрыв голову, и подбрасывали шапки вверх:
Мы снова пруссаков идем воевать,
Бояться их нам не пристало.
Ведь нам уж не раз их случалось бивать,
Хоть много их, а нас так мало.
В открытом бою мы свершим чудеса.
Бумаги войны не решают.
Ведь после грозы тем ясней небеса,
А тучи дышать нам мешают.
Со временем все образуется —
Нам всякий об этом твердит.
Но только открытая битва
Немецкую мощь сокрушит.
Так грянем же громко «ура»
За родину и короля.
Тине стояла на холме и размахивала шалью. Буря над Дюббелем отбушевала.
Дом гудел от шумной суеты. По саду бегал барон и пожимал руку каждому Встречному, задавая один и тот же вопрос:
— Что вы испытывали? Скажите мне, друг мой, что вы испытывали? — и приказывал подать пуншу.
Софи металась по дому как угорелая, одаряя улыбками всех направо и налево, и твердила:
— Надо устроить нашим воинам вечерок для души. Они заслужили вечерок для души.
По всем комнатам офицеры укладывались на покой, как были, не раздеваясь, смертельно усталые, но и лежа в постелях, они перекликались на весь дом звонкими, веселыми голосами. А с дороги доносилось пение возвращавшихся батальонов.
Берг зашел в каморку к Тине. Вернувшись, она сразу увидела его — он сидел перед печуркой.
Сияющие глаза Тине наполнились слезами, он взял ее дрожащие руки в свои и, не выпуская их, сказал:
— Какой нынче был счастливый день.
Она молчала, она не могла говорить, потом промолвила ласково и нежно:
— Ах как фру будет рада. Берг замялся:
— Какая вы добрая, — и выпустил ее руки.
Тине даже не чувствовала, что по ее щекам бегут слезы.
…Барон отправился в трактир заказать ром для пунша. Тинка и Иенсенова Августа сами приволокли бочонок, держа его за ушки. Солдаты, варившие суп на костре перед флигелем, приветствовали их появление громовыми «ура».
Тинка и Густа тотчас принялись колдовать на кухне, во всех мисках бешено заплясали мутовки. Через раскрытые двери прачечной видна была Марен в облаках пара.
В саду пели солдаты; сквозь сумрак ярко сверкали их костры:
Я подвигом ратным прославлю свой полк,
Я жизни не стану щадить.
Пусть немец лютует, как бешеный волк.
Меня ему не победить.
И если мы встретимся в ближнем бою.
Ему покажу я ухватку свою.
Не будет соваться в чужой огород,
Незваным гостям от ворот — поворот.
Со временем все образуется —
Нам всякий об этом твердит.
Но только открытая битва
Немецкую мощь сокрушит.
Так грянем же громко «ура»
За родину и короля.
— А ну живей, а ну живей, — подзадоривала Тинка. Она работала засучив рукава — от мутовки, которой она сбивала белки, только звон шел — и при этом напевала песенку Лэвенхьельма:
Кто лежа сны решил смотреть.
Едва портки успел надеть.
Но тот, кто стоя спать горазд.
Тот жизнь задаром не отдаст.
Юлия, Юлия, гоп-са-са.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — изрекала Софи, вносившая и выносившая тарелки. — Надо, надо устроить им вечерок для души.
Тине в кладовой резала мясо. Улыбаясь про себя и сама того не замечая, она мурлыкала песенку Тинки.
Барон — он поджидал своих англичан, которые собрались домой и теперь разъезжали с прощальными визитами, — начал готовить пунш, офицеры тем временем ужинали, а Тинка, Густа и Софи принесли пунш в амбар, где Ларс-батрак развесил на балках несколько фонарей.
Громовое «ура» солдат разрывало вечернюю тишину всякий раз, когда их чем-нибудь потчевали.
Софи поспевала всюду и вдохновляла солдат приветственными кивками.
— До дна пейте, до дна, — уговаривала она.
Несколько солдат извлекли гармоники, каждый играл на свой лад, а остальные пели. Друг друга никто не слышал, гармоники вдруг заиграли полечку, и в песню вступила Марен.
И вдруг все солдаты пустились в пляс, тут же, не выходя из амбара, так что закачались фонари и воздух наполнился пылью.
У дверей собрались офицеры.
Один пригласил на танец Софи, а кавалер Марен танцевал, обхватив свою даму за шею.
— Ну прямо переходишь из рук в руки, — сказала Софи, уморившаяся так, что ее ноги уже не держали, и, однако, готовно последовавшая за очередным кавалером, Гармоники повизгивали, солдаты отбивали такт. — Просто грех отказываться, — сказала Софи Густе и умчалась в танце.
