Симадзаки Тосон - Нарушенный завет
Как-то утром отец снова отправился на поиски быка. Всегда, когда он уходил далеко, он непременно прихватывал с собой еду и инструменты: пилу, топорик, серп. На этот раз отец почему-то не взял с собой ничего. Прошёл день, пора было отцу возвращаться, но его всё не было. Помощник отца забеспокоился. Когда же, отправившись в загон, чтобы дать коровам соль, он увидел там быка с окровавленными рогами, то перепугался и стал сзывать на помощь крестьян. Сообща удалось поймать и привязать быка; животное, вероятно от усталости, почти не сопротивлялось. Помощник кинулся искать отца и в конце концов набрёл на него: отец лежал без сознания в зарослях тростника у подножия холма и тихо стонал. Взвалив отца на плечи, он отнёс его в сторожку. Рана была так глубока, что спасти его уже ничто не могло. Когда дали знать о случившемся дяде и он прибежал в сторожку, отец был ещё жив. Он испустил последний вздох вчера, в десять часов вечера. Сегодня соседи собрались в сторожке на пастбище, чтобы провести ночь около покойного. Все ждали приезда Усимацу.
— Вот оно как… — сказал с печальным вздохом дядя и посмотрел на Усимацу. — Я спрашивал брата, не хочет ли он что-нибудь тебе передать. Он хоть очень страдал, но был в памяти. «Я пастух, и мне суждено было принять смерть от быка. Что я могу сказать? Одна у меня забота на сердце — Усимацу. Я жил и трудился ради него. Когда-то я твёрдо ему кое-что наказал. Прошу, когда Усимацу приедет, скажи ему только одно: «Не забывай!..»
Усимацу, поникнув головой, молча слушал последнюю волю отца. Дядя продолжал:
— «…Я хочу превратиться в прах здесь, на пастбище, не хорони меня при храме Нэцу, лучше здесь, в горах. О моей смерти в Коморо не сообщай… прошу тебя». Я выслушал всё это и говорю: «Понял, понял». Брат, видно, обрадовался, улыбнулся, глядит на меня, а слёзы так и текут по щекам. Больше уже я от него ничего не слышал.
Рассказ о последних минутах жизни отца взволновал и растрогал Усимацу. «Хочу превратиться в прах на пастбище… похорони в горах, не сообщай в Коморо…» — вот что занимало в последнюю предсмертную минуту ум отца. И всё это только из-за любви к нему, к Усимацу. В этом сказались его предусмотрительность и настойчивость, которые никогда не позволяли ему оставить задуманное. Отец всегда был строг к Усимацу, он был почти даже жесток в своей любви к сыну. И даже вот теперь, когда отца не было в живых, Усимацу по-прежнему его боялся.
В сопровождении дяди Усимацу отправился на пастбище Нисиноири. Дядя заблаговременно позаботился о выполнении всех формальностей с освидетельствованием, приготовил гроб, пригласил для ночного служения настоятеля храма Дзёсинъин из Нэцу — тот уже находился в сторожке. Дядя взял на себя хлопоты и о подготовке к завтрашним похоронам. Усимацу оставалось только следовать за ним для прощания с отцом. От посёлка до Эбосигадакэ было двадцать тё с лишним. Надо было перейти через перевал Тадзава и подняться по пустынной горной дороге. Стояла такая тьма, что хоть глаз коли, — ничего не было видно в двух шагах. Усимацу шёл впереди, освещая дорогу фонарём. По мере того как они удалялись от обжитых мест, дорога становилась всё уже и уже и, наконец, превратилась в узенькую, засыпанную гнилыми листьями тропинку. Они проходили места, где Усимацу в детстве так часто бродил с отцом. Усимацу с дядей пришлось одолеть несколько невысоких гор, прежде чем они вышли к небольшому плоскогорью, где находился загон.
Спустившись в долину, они сразу же увидели сторожку. Сквозь, щели в её стенах проникал свет горевших внутри фонарей, в ночном воздухе разносились звуки деревянного гонга, которые, смешиваясь с бормотанием стекающих по ложбине горных ручьёв, навевали неизъяснимую грусть. Вот оно — последнее пристанище отца — домик, ветхая крыша и стены которого служили ему защитой от непогоды. Это было такое уединённое место, куда не ступала нога постороннего, разве что изредка мог забрести какой-нибудь путник, пробиравшийся через перевал Тонодзё к горячим источникам Кадзава. Мысленно Усимацу рисовал себе печальную картину заброшенного существования жителей горных мест — всех этих угольщиков, лесников, пастухов. Он задул фонарь и открыл дверь. Тесная сторожка была битком набита народом.
Усимацу выслушал слова искреннего сочувствия его горю от всех собравшихся — настоятеля храма Дзёсинъин, представителя крестьянской общины посёлка Химэкодзава, отрекомендовавшегося распорядителем, друживших с отцом крестьян и крестьянок. Луч светильника перед буддийским алтарём прорезал темноту убогой неуютной хижины, наполненной дымом курительных свечей. Простой, грубо сколоченный гроб — вот вместилище останков отца. Гроб был покрыт белым холстом, рядом лежала посмертная табличка и жертвенные приношения — вода, лепёшки да ещё хризантемы и веточка дерева сикими.[19] Когда чтение молитв закончилось, бонза подал знак, и все стали один за другим подходить к гробу для прощания с покойным. У всех из глаз катились слёзы. Усимацу, поддерживаемый под руку дядей, тоже склонился над гробом и совершил обряд последнего прощания.
Лицо отца было бледное, без кровинки — холодное лицо покойника. Вот так и закончил отец свою одинокую жизнь пастуха и теперь словно ждёт, чтобы поскорее лечь в землю, на том самом пастбище, где он провёл так много лет. Дядя по старинному обычаю снабдил его всем необходимым для дороги на тот свет — плетёной шляпой, соломенными сандалиями, бамбуковым обручем; отдельно на крышку гроба он положил для защиты от злых духов нож.
Снова началось чтение молитв, сопровождаемое ударами гонга. Разговоры об усопшем перемежались с непринуждённым смехом, кое-кто стал закусывать. Усимацу было тоскливо и горько; шум и разговоры не позволили ему сосредоточиться на своих мыслях и хотя бы немного отдохнуть после трудного пути. Так в разговорах прошла ночь.
Выполняя волю отца, дядя не сообщил о его смерти в Коморо, откуда они были родом. Прошло уже более семнадцати лет с тех пор, как отец покинул родные места и не поддерживал никакой связи с соплеменниками, поэтому никто из них не присутствовал на похоронах. Однако дядя беспокоился, как бы не вышло неприятности, если, прослышав о смерти своего бывшего старшины, сюда вдруг явится какой-нибудь недогадливый малый.
По словам дяди, отец уже давно выбрал местом своего упокоения пастбище. Хорошо, если удастся отнести его в храм и похоронить по крестьянскому обычаю, но этого может не случиться: по печальному обычаю, «этa» не имели права погребения на общих кладбищах. Отец хорошо это знал. Ради сына он мирился с жизнью в горах. Ради сына он хотел и после смерти спать вечным сном на пастбище.
— Хоть бы похороны прошли благополучно… У меня, Усимацу, сердце не на месте.
Дядя не один тревожился об этом. Утром все пришедшие проститься с покойным собрались в сторожке и возле неё. Здесь были не только окрестные крестьяне, но и сам владелец пастбища и торговцы молоком, которые отдавали на выпас свой скот отцу Усимацу. Для могилы выбрали место поодаль, на холме у сосны. Гроб подняли на плечи и понесли к месту погребения. За гробом следовал настоятель храма Дзёсинъин с двумя служками. За ними — Усимацу и дядя, оба в соломенных сандалиях. Одеты все были по-разному — кто в кимоно с гербами, кто в домотканых хаори; большинство, по обычаю жителей гор, были далее без хакама. У женщин на головах были белые полотняные повязки. Эта будничная одежда провожающих в последний путь отца и то, как они шли гурьбой, нарушая установленный похоронный ритуал, естественно гармонировало с простой жизнью усопшего. Люди пришли сюда не ради церемонии как таковой, а чтобы выразить тёплые чувства к покойному.
Погребальный обряд тоже был прост. Для людей, исполненных скорби, однообразные звуки гонга и барабана были подобны траурной музыке, а монотонное чтение молитв звучало надгробным плачем. Поклонились гробу, похлопали в ладоши,[20] воскурили благовония — вот и всё. Кое-кто стал расходиться. Гроб опустили в могилу. Рядом высился холм земли. Последние полевые ромашки были смяты и затоптаны ногами людей.
Присутствующие на погребении один за другим бросали на гроб пригоршни земли. Дядя и Усимацу тоже бросили по горсти. Потом кто-то взял лопату и стал засыпать могилу. Комья земли с глухим стуком падали на крышку гроба, словно где-то обрушилась скала, и сразу дохнуло резким запахом сырой земли, повеяло невыразимой печалью. Усимацу стоял неподвижно, неотрывно глядя в могилу, пока над нею не вырос маленький холмик. Единственное, что ему осталось от отца, — это завет «Храни тайну!». До последнего вздоха внушал он ему свою волю, а теперь погребён глубоко в землю, вот его могила, и его больше нет.
Похороны прошли благополучно. Попросив позаботиться обо всём остальном владельца пастбища и оставив сторожку на попечение младшего пастуха, Усимацу с дядей собрались домой в Химэкодзаву. Усимацу пытался унести с собою чёрную кошку отца, но она не давалась. После смерти отца она ничего не ела, не отзывалась на зов и всё время жалобно мяукала под полом сторожки. Может быть, она тоже тосковала по умершему хозяину? Её жалели. Скоро наступят холода, чем она будет тогда кормиться в горах?
