Симадзаки Тосон - Нарушенный завет
— Сэгава-кун служит сейчас в Иияме? — спросил адвокат.
— Да, в Иияме… У нас там тоже выставлен кандидат. Вы его знаете? Такаянаги Тосисабуро.
Усимацу рассказал, как он встретил Такаянаги на станции Тойоно и что тот теперь едет в этом же поезде.
— Куда же это он едет? — удивлённо пробормотал адвокат и добавил, рассмеявшись: — Забавное путешествие: едем в одном поезде и не знаем об этом!
Никто так остро не чувствует подлинную искренность и притворство, как больной. Рэнтаро был рад, что его окружают настоящие друзья, непохожие на тех, обладающих завидным здоровьем счастливцев, которые пытаются утешить его выражением чувств, вовсе ими не испытываемых. Особенно трогало его неподдельное сочувствие Усимацу, проступавшее в каждом его слове, в каждом взгляде. Жена Рэнтаро достала из корзинки хурму, которую купила через окно вагона, и, выбрав самые красные, красивые и спелые плоды, предложила их Усимацу и адвокату. Рэнтаро тоже взял хурму и, вдыхая аромат этих осенних фруктов, стал рассказывать о курорте Кагура и о своей поездке на побережье Этиго. Он восхищался свежестью и сочностью местной хурмы, с которой никак не могли сравниться фрукты токийских рынков.
На каждой остановке в вагон входили крестьяне. Вокруг стоял смех, весёлый гомон, лилась непринуждённая беседа. Здесь, на линии Синано, в противоположность железнодорожным линиям побережья Токайдо, вагоны были старые. Когда поезд подымался в гору, стёкла в вагонах так дребезжали, что порой трудно было разобрать, о чём говорит сосед. Тикума, которая в окрестностях Ииямы текла меж берегов плавно, словно масло, превратилась теперь в горную реку, стремительно несущую вспененные воды по дну глубокой долины. В открытое окно вагона вливался густой и чистый, синий-синий воздух предгорий. Поезд прибыл на станцию Уэда. Сошло много пассажиров. Попрощавшись с Усимацу и условившись с ним о встрече, вышли из вагона Рэнтаро, его жена и адвокат.
— Значит, увидимся в Нэцу. До свиданья, Сэгава-кун!
Усимацу, обрадованный обещанием новой встречи, проводил учителя взглядом, полным любви.
В вагоне сразу сделалось тихо. Прислонившись к холодному железному столбу, Усимацу закрыл глаза и стал перебирать в памяти всё, что в короткие часы этой неожиданной встречи говорил учитель. И он ощутил какую-то неудовлетворённость. Ему показалось, что расположение Рэнтаро было чисто внешним, что в душе он остаётся равнодушным к нему. Почему же, с грустью и досадой думал Усимацу, его такое большое и горячее чувство не находит ответа в сердце учителя. Усимацу не то что ревновал Рэнтаро, но всё же не без зависти думал о его дружбе с пожилым адвокатом.
Наконец Усимацу разобрался в своих чувствах. Он понял, что и его преклонение перед Рэнтаро, и пылкая привязанность к нему, и какая-то безутешность, которую вызывала неразделённость чувств, — всё это происходит из-за мучительного сознания того, что он, Усимацу, тоже — «этa». До тех пор, пока он будет таиться, его чувства не найдут отклика в сердце учителя. И это вполне понятно. О, если бы он мог признаться ему в этом, какой тяжёлый груз свалился бы с его души! Как изумился бы учитель! Нет, как бы он обрадовался и, взяв его за руку, воскликнул: «И ты тоже!» Как слились бы их сердца и какой глубокой стала бы их дружба — дружба, полная скорби об общей судьбе!
Да, он откроется ему, он должен открыться! Усимацу представил себе радостный день их следующей встречи.
Поезд прибыл на станцию Танака, когда уже вечерело. Тем, кто направлялся в Нэцу, предстояло подняться больше мили вверх по склону Тиисагата.
Вместе с Усимацу с поезда сошёл и Такаянаги. Как и подобает кандидату в депутаты парламента, у него была величественная осанка. Во всём его облике ощущалась жажда власти и богатства, и в то же время в нём чувствовалась какая-то насторожённость. Время от времени он украдкой поглядывал на Усимацу и вместе с тем старался не встречаться с ним взглядом. «Куда направляется этот человек?» — мысленно спрашивал себя Усимацу. Такаянаги смешался с толпой пассажиров и быстро покинул перрон, как будто желая скрыться. Окружённый встречавшими его людьми, он шествовал по той же дороге, что и Усимацу, закутавшись в пальто и стараясь не привлекать к себе внимания.
Шоссе Хоккоку свернуло влево. Когда Усимацу вышел на тропинку среди тутовых садов, Такаянаги и его спутников уже не было видно. Усимацу карабкался по тропинке, круто поднимавшейся в гору. Вокруг него, по бокам, на уступах с насыпями из щебня чернели убранные поля, а впереди высились склоны гор Эбоси. Вершины Хироно, Маруною, Кагоното, Митогэ, Асама, небольшие деревушки и сосновые рощи, встречавшиеся на его пути, — всё было связано здесь с воспоминаниями. Тикума текла теперь далеко внизу, в долине, поблёскивая в лучах заходящего солнца.
На западе тянулось серо-лиловое облако, и горы Хида не были видны. Эти девственные горы, куда не ступала ещё нога человека!.. Можно было легко вообразить, как Удивительна и величественна была бы картина природы — ослепительная белизна снегов, сверкающих под лучами заходящего солнца, — если бы не это вечернее облако! Усимацу всегда любил горы. И сейчас, когда он взбирался по неровной каменистой тропе, любуясь красотой горных склонов и раздумывая о простых обычаях и неприхотливой жизни горцев Синано, он ощущал, как поднимаются к его сердцу горячие токи крови. Теперь Иияма далеко позади. Усимацу с жадностью вдыхал горный воздух и радовался тому, что может хоть ненадолго забыть свои тревоги. Он смотрел, как садилось солнце в горах. В последних его лучах горы меняли свой облик: сначала они были красные, потом лиловые, потом лиловато-серые. Наконец долины и холмы постепенно покрыла тень, но на самых высоких вершинах ещё горел последний луч заката. Потом угас и он, и только на одном краю неба серое облако пронизывал жёлтый свет — это курился огнедышащий вулкан Асама.
Однако радостное настроение Усимацу длилось недолго. Ущелье кончилось, и его глазам открылся вид на большое селение, раскинувшееся на склоне горы. Он увидел окутанные сумерками деревянные и глиняные стены горных хижин, что-то тёмное под сенью их крыш — не низкорослая ли это хурма? Вот и Нэцу. Он услышал пение возвращающихся с ноля крестьян, и сердце его больно сжалось. Усимацу подумал об отце, нашедшем прибежище здесь после переезда из Коморо, и красота родных мест перестала его радовать… чувство любви к отцу окрасилось горечью и болью. О, и природа оказалась для него только минутным утешением! И чем ближе он подходил к Нэцу, тем сильнее терзала его мысль о том, что он — «этa».
Усимацу добрался до родного дома, когда уже совсем стемнело. В своё время отец перебрался с семьёй в эту глухую горную деревню не только из-за того, что она была расположена близко к пастбищам, но и потому, что здесь можно было дёшево арендовать клочок земли. Теперь арендованную им землю обрабатывал дядя. Предусмотрительный отец выбрал для своего жилища малолюдную окраину селения и построил домик у подножия небольшого холма, на расстоянии девяти тё к западу от главной улицы Нэцу. По существу это был отдельный посёлок в пятнадцать домов. Префектура Нагано, уезд Тиисагата, село Нэцу, посёлок Химэкодзава — вот где была вторая родина Усимацу.
Дядя дожидался приезда Усимацу, собираясь отправиться на пастбище уже с ним. Он усадил Усимацу возле очага, чтобы тот хоть немного отдохнул с дороги, и своим, как всегда, мягким, добродушным тоном повёл рассказ о случившемся. В очаге ярко пылал огонь. Тётка, прислушиваясь к рассказу, всхлипывала. Оказалось, что отец умер не в Нэцу, а в сторожке на пастбище Нисиноири. Только теперь Усимацу узнал, что кончина отца была вызвана не старостью и не болезнью. Внезапная смерть настигла его на пастбище. Он с детства любил возиться со скотом, поэтому был умелым пастухом, и владельцы пастбищ охотно доверяли ему свои стада. Он прекрасно знал повадки коров. Вероятно, этому умудрённому опытом человеку и в голову не могло прийти, что он может допустить такую оплошность. Поистине неисповедима судьба человека!
Виной всему оказался племенной бык на редкость свирепого нрава. Впрочем, если пустить в стадо коров одного быка, то будь он даже самым спокойным, бык становится буйным, весь нрав его меняется. Тем более трудно справиться с животным, свирепым по своей природе. Оказавшись на пастбище, в условиях полной свободы, и услышав призывное мычание коров, бык совершенно обезумел. Он утратил вконец все повадки домашнего животного и однажды вдруг исчез неизвестно куда. Прошло три дня, бык не появлялся. Прошёл ещё день, и ещё, а быка всё не было. Отец забеспокоился, он каждое утро отправлялся на поиски и бродил до темноты по болотам и зарослям, то спускаясь в ущелья, то взбираясь на кручи, но тщетно — бык будто сквозь землю провалился.
Как-то утром отец снова отправился на поиски быка. Всегда, когда он уходил далеко, он непременно прихватывал с собой еду и инструменты: пилу, топорик, серп. На этот раз отец почему-то не взял с собой ничего. Прошёл день, пора было отцу возвращаться, но его всё не было. Помощник отца забеспокоился. Когда же, отправившись в загон, чтобы дать коровам соль, он увидел там быка с окровавленными рогами, то перепугался и стал сзывать на помощь крестьян. Сообща удалось поймать и привязать быка; животное, вероятно от усталости, почти не сопротивлялось. Помощник кинулся искать отца и в конце концов набрёл на него: отец лежал без сознания в зарослях тростника у подножия холма и тихо стонал. Взвалив отца на плечи, он отнёс его в сторожку. Рана была так глубока, что спасти его уже ничто не могло. Когда дали знать о случившемся дяде и он прибежал в сторожку, отец был ещё жив. Он испустил последний вздох вчера, в десять часов вечера. Сегодня соседи собрались в сторожке на пастбище, чтобы провести ночь около покойного. Все ждали приезда Усимацу.
