Уильям Фолкнер - Деревушка
— Он ничего даром не отдаст, — сказала она. — Нет, он не таковский, недаром у него сто голов скота, и сенной сарай, и свое пастбище.
Мужчина повернулся и пошел прямо на нее. Она тоже повернулась и завопила ему прямо в лицо, а дети, цепляясь за ее юбку, спокойно смотрели на Рэтлифа, словно они были глухие или жили в другом мире, где не было слышно этого крика; так могли бы смотреть двое щенят.
— Что, неправда? — кричала женщина. — Он рад бы тебя живьем сгноить, твой родич, ты сам это знаешь! А ты им так гордишься, потому что он служит в лавке и с утра до ночи ходит при галстуке! Попроси у него хоть мешок муки, увидишь, что получишь! Ну-ка попроси, попроси! Может, когда-нибудь он отдаст тебе свой старый галстук, чтобы ты тоже мог одеться не хуже вся кого другого Сноупса!
Мужчина, не останавливаясь, шел на нее. Он больше не сказал ни слова. Он был ниже ее ростом и двигался, безостановочно, как-то странно избочившись, непреклонно и вместе с тем чуть ли не благоговейно, и наконец она не выдержала, быстро повернулась и пошла назад, к дому, а дети побежали впереди, все поглядывая на Рэтлифа через плечо. Мужчина подошел к фургончику.
— Вам передали от Флема?
— Я говорю — с Французовой Балки. Сказали — от Сноупса.
— Кто ж это вам передал?
— Да так, один приятель, — сказал Рэтлиф приветливо. — Видно, ошибся. Пожалуйста, извините меня. Скажите, выеду я здесь на дорогу к Уайтлифскому мосту?
— Ежели Флем велел вам оставить ее здесь, так оставляйте.
— Я же вам говорю, что ошибся и прошу прощения, — сказал Рэтлиф. — Так как же, выеду я…
— Понятно, — сказал другой. — Вы, я вижу, хотите получить задаток наличными. Сколько?
— Вы спрашиваете про задаток за машину?
— А про что же еще, по-вашему?
— Десять долларов, — сказал Рэтлиф. — И вексель еще на двадцать сроком на полгода. До уборки.
— Десять долларов? Да вам же передали поручение…
— Мы сейчас не о поручении толкуем, — сказал Рэтлиф. — Мы толкуем о швейной машине.
— Возьмите пять.
— Нет, — ласково сказал Рэтлиф.
— Ладно, — сказал мужчина. — Пишите вексель.
Он ушел в дом. Рэтлиф спрыгнул на землю, открыл будку и достал из-под новой машины жестяную шкатулку для бумаг. В ней была ручка, тщательно заткнутая бутылочка с чернилами и стопка вексельных бланков. Рэтлиф еще заполнял бланк, когда Сноупс опять подошел к нему. Едва перо Рэтлифа остановилось, Сноупс подвинул к себе бланк, взял у Рэтлифа ручку, размеренным движением обмакнул ее в чернила, не читая, расписался, потом снова сунул вексель Рэтлифу и достал что-то из кармана, Рэтлиф даже не поглядел что, внимательно и невозмутимо рассматривая подписанный вексель. Он сказал спокойно:
— Вы расписались «Флем Сноупс».
— Да, — сказал тот. — Ну и что? — Рэтлиф молча смотрел на него. — Ага, понятно. Вам и мое имя тоже нужно, чтобы, по крайности, один из нас не мог потом отпереться. Ладно. — Он взял вексель, нацарапал что-то еще и снова протянул Рэтлифу. — А вот ваши десять долларов. Помогите-ка мне снести машину.
Но Рэтлиф не шевельнулся, потому что мужчина дал ему не деньги, а еще какую-то бумагу, сложенную в несколько раз, замусоленную, с обтрепанными краями. Рэтлиф развернул ее и увидел, что это другой вексель — на десять долларов с процентами, подлежащий оплате по требованию через год после оформления, — выданный больше трех лет назад «Айзеку Сноупсу или предъявителю сего», подпись — «Флем Сноупс». На обороте была передаточная запись (Рэтлиф узнал руку, которая только что подписала два имени на первом векселе): «Минку Сноупсу от Айзека Сноупса (+) за неграмотностью», а ниже, и опять той же рукой, — другая, только что высушенная промокательной бумагой или просохшая сама по себе: «В. К. Рэтлифу от Минка Сноупса». Рэтлиф спокойно и невозмутимо разглядывал вексель почти целую минуту.
— Все в порядке, — сказал мужчина. — Мы с Флемом его двоюродные братья. Бабка оставила нам троим по десяти долларов на брата. Мы должны были получить деньги, когда самому младшему — а это он и есть — стукнет двадцать один. Флему понадобились наличные, он и занял их у него под вексель. А потом и ему понадобилась наличность, я и купил у него Флемов вексель. Ну а ежели вам желательно узнать, какого цвета у него глаза, или еще что, можете сами поглядеть, когда будете на Французовой Балке. Он живет у Флема.
— Понятно, — сказал Рэтлиф. — Айзек Сноупс. Так вы говорите, ему уже двадцать один?
— А откуда иначе он взял бы десять долларов, чтобы одолжить Флему?
— Ну конечно, — сказал Рэтлиф. — И все-таки это не десять долларов наличными…
— Послушайте, — сказал мужчина. — Я не знаю, что у вас на уме, да и знать не хочу. Но вам меня не одурачить, да и я вас дурачить не собираюсь. Ежели б вы не были уверены, что Флем уплатит по тому, первому, векселю, вы не взяли б его. А ежели за тот вы спокойны, чего ж за этот-то беспокоиться, тут и сумма меньше, и за ту же самую машину я его даю, да и законный срок вот уж два года как вышел. Отвезите ему оба векселя. Отдайте их ему, вот и все. И еще передайте от меня словечко. Скажите так: «От родича, который все ковыряется в земле, чтобы с голоду не подохнуть, тому родичу, который больше в земле не ковыряется и стал хозяином скотины и сенного сарая». Скотины и сенного сарая. Так и скажите. Лучше всего повторяйте это про себя, покуда будете ехать, чтоб уж наверняка.
— Ладно, не беспокойтесь, — сказал Рэтлиф. — Так, значит, выеду я по этой дороге к Уайтлифскому мосту?
Ночевал он у родственников (он родился и вырос неподалеку от этих мест), на Французову Балку приехал на другой день после полудня, поставил упряжку во дворе у миссис Литтлджон и пошел к лавке, где на галерее сидели явно те же самые люди, что и год назад, когда он в последний раз был здесь, и среди них Букрайт.
— Букрайт говорит, будто доктор-то в Мемфисе вырезал у вас не что-нибудь, а бумажник, — сказал один. — Немудрено, что на поправку ушел целый год. Удивительно, как это вы не померли, когда очухались: хвать, а бумажника нет.
— Тут-то я и вскочил, — сказал Рэтлиф. — А не то бы до сих пор там валялся.
Он вошел в лавку. Передняя половина ее была пуста, но он не остановился, как можно было ожидать, не дал даже глазам привыкнуть к полумраку. Он подошел к прилавку, приветливо здороваясь:
— Здравствуйте, Джоди! Здравствуйте, Флем! Не беспокойтесь, я сам все возьму.
Уорнер, склонившийся над конторкой, за которой сидел приказчик, поднял голову:
— А-а, стало быть, вы опять на ногах.
— И опять в трудах, — сказал Рэтлиф, заходя за прилавок и открывая единственную стеклянную витрину, в которой вперемешку лежали ботиночные шнурки, гребенки, табак, патентованные лекарства и дешевые сласти. — Как знать, может, это одно и то же. — Он принялся тщательно отбирать яркие, полосатые леденцы, одни брал, другие откладывал в сторону. Туда, где за конторкой, не отрываясь от бумаг, сидел приказчик, он не взглянул ни разу, да и тот на него глаз не поднял, — Вы не знаете, дядюшка Бен Квик дома?
— А где ж ему быть? — сказал Уорнер. — Только, сдается мне, вы уже продали ему швейную машину года два или три назад.
— Конечно, — сказал Рэтлиф, откладывая леденец и беря другой. Потому-то я и хотел бы повидать его дома: там, ежели ему станет дурно, будет кому его отхаживать. На этот раз я сам хочу купить у него кое-что.
— Чем же таким он разжился, черт возьми, что вы ради этого вон какой конец отмахали?
— Козами, — сказал Рэтлиф. Он считал леденцы и складывал их в карман.
— Чем?
— Да, да, козами. Вот уж вы бы никогда не подумали, правда? Но во всей йокнапатофской округе и в Гренье нет ни одной козы, кроме тех, что у дяди Бена.
— М-да, и впрямь не подумал бы, — сказал Уорнер. — Только ума не приложу, на что они вам?
— На что человеку козы? — сказал Рэтлиф. Он подошел к колпаку для сыра и положил монету в коробку из-под сигар. — Ясное дело — в фургон запрягать. У вас все здоровы — вы, дядя Билл, миссис Мэгги?
— Угу, — буркнул Уорнер. Он снова обернулся к конторке.
Но Рэтлиф этого уже не видел. Расплатившись, он сразу вышел на галерею, угощая всех леденцами.
— Доктор прописал, — сказал он. — Как бы он теперь еще один счет не прислал, на десять центов, за совет слопать на пять центов леденцов. Что ж, от леденцов я не откажусь. А вот все сидеть да сидеть, это не по мне. Но он велел.
Он лукаво и дружелюбно взглянул на сидевших. Скамья была длинная, они стояла у стены, под окном, у самой двери. Человек, сидевший с краю, встал.
— Ладно, — сказал он. — Так уж и быть, садитесь. Да ежели б вы и не болели, все равно еще с полгода прикидываться будете.
— Должен же я хоть что-нибудь получить за свои семьдесят пять долларов, которые вылетели у меня из кармана после этой истории, — сказал Рэтлиф. — Ну хоть уважение у людей, хотя бы на время. Только вы хотите меня посадить на самом сквозняке? Нет, уж лучше раздвиньтесь, а я сяду посередке. — Они раздвинулись и освободили ему место в середине. Теперь он сидел прямо под открытым окном. Он положил в рот леденец и, посасывая его, заговорил слабым, тонким, трогательным голосом, еще не окрепшим после недавней болезни: — Да, друзья. Я бы все еще валялся в постели, ежели бы не хватился бумажника. Но только когда я встал, вот тут только я перепугался не на шутку. «А вдруг, думаю, я тут себе лежу целый год, а какой-нибудь ловкач приехал и наводнил швейными машинами не только Французову Балку, но и всю Йокнапатофскую округу». Но господь меня не оставил. Пропади я пропадом, не успел я встать с постели, как он или кто там еще послал мне барана — точь-в-точь, как в Писании, когда он спас Исаака. Он послал мне владельца козьего ранчо.
