Уильям Фолкнер - Деревушка
— Ты все равно не ешь, — сказал он. — Сейчас я велю принести еще.
— Ну и ну, — сказал Рэтлиф. — Провалиться мне на этом месте. Клянусь богом, я как увидел его, так сразу и подумал — с ним что-то неладно. Вон оно что. Он брался не за свое дело — кузница, полевые работы. Но что ему впору быть учителем — это мне и в голову не приходило. Вон оно что. Он нашел единственное место в целом свете, или, вернее, на Французовой Балке, где можно не только полный день сыпать всякими присловьями, но еще и деньги за это получать. Так, так. Стало быть, Билл Уорнер схлопотал наконец беду на свою голову. Лавку Флем сожрал, кузню сожрал, теперь до школы очередь дошла. Остается только дом. Потом, ясное дело, он поневоле и за вас примется, но пока что ему еще придется попотеть с домом, потому что Билла…
— Ха! — односложно сказал Букрайт. Он доел ломоть, который взял с тарелки Талла, и кликнул буфетчика:- Эй, дайте-ка мне покамест кусок пирога.
— Какого пирога, мистер Букрайт? — спросил буфетчик.
— Съедобного, — сказал Букрайт.
— …потому что Билла, пожалуй, не так-то просто будет оттуда вытурить, — сказал Рэтлиф. — А может, из этого и вовсе ничего не выйдет. Так что смотрите, как бы Флему не пришлось приняться за вас раньше, чем он рассчитывал…
— Ха! — снова сказал Букрайт, отрывисто и неожиданно.
Буфетчик пододвинул ему пирог. Рэтлиф поглядел на Букрайта.
— Ну? — сказал он. — Что «ха»?
Букрайт поднес ко рту кусок пирога. Он повернул к Рэтлифу свое злое, мрачное лицо.
— Сижу я на прошлой неделе у Квика на лесопилке. Кочегар и еще один черномазый сгребают лопатами щепу к топке и переговариваются друг с дружкой. Кочегар хотел подзанять деньжонок, да боялся, что Квик ему не даст. Тогда другой черномазый и говорит: «Сходи к мистеру Сноупсу в лавку, он тебе даст взаймы. Мне он вот уж больше двух лет назад дал пять долларов, и я одно знаю — каждую субботу несу ему в лавку десять центов. А про пять долларов он ни разу и не вспомнил». — Букрайт отвернулся и вонзил зубы в пирог, отхватив сразу чуть не половину. Рэтлиф смотрел на него слегка насмешливо, почти с улыбкой.
— Так, так, — сказал он. — Стало быть, он принялся за дело сразу с обоих концов. Ну, в таком случае недолго ждать, покуда он доберется до середки и возьмется за вас, за простых белых людишек.
Букрайт снова откусил изрядный кусок. Буфетчик принес заказ, и Букрайт запихнул в рот остаток пирога. Талл принялся резать свой бифштекс на мелкие кусочки, словно собирался кормить ребенка. Рэтлиф следил за их движениями.
— Неужто никто из ваших не попытался что-нибудь сделать? — сказал он.
— А что мы можем сделать? — сказал Талл. — Конечно, неправильно все это. Но нас это не касается.
— Живи я там, я бы что-нибудь придумал, — сказал Рэтлиф.
— Ну да, — сказал Букрайт. Он расправлялся с жареной колбасой так же, как с пирогом. — И достался бы вам один галстук бабочкой заместо фургончика с лошадьми. Вам он был бы к лицу.
— Конечно, — сказал Рэтлиф. — Вы, пожалуй, правы. — Он отвернулся и поднес к губам ложечку, но сразу же опустил ее в чашку. — По этой чашке, кажется, сквозняк гуляет, — сказал он буфетчику. — Подогрейте-ка малость. А то, боюсь, кофе замерзнет, разорвет чашку, мне же платить придется.
Буфетчик взял чашку, налил горячего кофе и подал Рэтлифу. Рэтлиф осторожно положил туда ложечкой сахар, все с тем же неопределенным выражением на лице, которое, за отсутствием более точного слова, приходится называть улыбкой. Букрайт смешал все шесть яиц в одно невероятное хлёбово и, чавкая, уписывал его ложкой. Оба они, и он и Талл, ели быстро, но Талл ухитрялся делать это с какой-то почти педантичной изысканностью. Во время еды они не разговаривали, а очистив тарелки, сразу встали, подошли к коробке из-под сигар и расплатились.
— А не то резиновые тапочки, — сказал Букрайт. — Он их уже целый год не носит… Нет, на вашем месте я бы заявился туда в чем мать родила. Тогда на обратном пути холода не почувствуете.
— Да, оно верно, — кротко согласился Рэтлиф. Когда они ушли, он снова принялся за кофе и, неторопливо прихлебывая из чашки, стал досказывать трем или четырем слушателям про свою операцию. Потом он тоже встал, добросовестно расплатился за кофе и надел пальто. Был уже март, но доктор велел ему одеваться потеплее, и, выйдя в переулок, он постоял минутку перед своим фургончиком и крепкими маленькими лошадками, разжиревшими от безделья и лоснящимися новой шерстью после зимы, спокойно глядя на размалеванную будку, с которой, из-под ярких, облупившихся, неправдоподобных роз, ему улыбались женские лица застывшей, незрячей, зазывной улыбкой. «Надо будет все покрасить заново в этом году; только бы не забыть. Наверно, он отдаст то, что легко горит, — подумал он. — Переведет на его имя. Так, чтоб все знали. Да, — подумал он, — будь мое имя Билл Уорнер, а моего компаньона — Сноупс, я бы непременно то имущество, которое может гореть, записал на его имя». Он медленно пошел вперед, плотно застегнувшись на все пуговицы. Кроме него, на улице не было ни одного человека в пальто. Но ведь хворь на солнце быстро проходит; и когда он вернется в город, пальто, может быть, ему больше и не понадобится. А потом не понадобится и свитер — наступит май, июнь, лето, долгие, славные жаркие дни. Он шел такой же, как всегда, только исхудавший и побледневший, два раза остановился, чтобы сообщить двум людям, что, мол, да, теперь он в полном порядке, доктор из Мемфиса, видно, вырезал то, что надо, может, случайно, а может, и по науке, пересек площадь под угрюмым взглядом мраморного солдата Конфедерации, вошел в здание суда, потом зашел к нотариусу и там нашел то, чего искал — около двухсот акров земли с постройками были записаны на имя Флема Сноупса.
К концу дня его фургончик уже стоял посреди узкой малоезженной дороги среди холмов, и он, не слезая, читал имя на почтовом ящике. Столб под ящиком был новый, зато сам ящик старый. Жесть была помята и покорежена; видно, когда-то ящик совсем сплющился, точно под колесо фургона попал, а потом его снова выпрямили, но корявые буквы, возможно, были выведены на нем только вчера. Они словно кричали: МИНК СНОУПС, — все сплошь заглавные, размашистые, без всякого промежутка между словами, ползущие в стороны и вверх, на изогнутую крышку, чтобы всем уместиться. РэтлиФ свернул на глубокую колею, которая вела к покосившейся двухкомнатной лачуге, одной из тех, что без числа разбросаны по глухим холмистым местам, где он разъезжал. Дом стоял на холме; ниже был грязный, загаженный навозом загон, а еще ниже, у подножия холма хлев, который словно сбежал от человечьего духа — Оттуда вышел человек с подойником, и в тот же миг Рэтлиф почувствовал, что за ним следят из дома, хотя видно никого не было. Он остановил лошадей, но из фургончика не вылез.
— Здрасьте, — сказал он. — Вы мистер Сноупс? Я привез вам машину.
— Что привезли? — спросил мужчина в загоне.
Он прошел в ворота и поставил подойник на приступку осевшей веранды. Он тоже был ниже среднего роста, только худощавый, со сросшимися, низко нависшими бровями. «Но глаза такие же», — подумал РэтлиФ.
— Швейную машину, — сказал он любезно.
Краешком глаза он увидел на веранде женщину — широкую в кости, с грубым лицом и ярко-желтыми волосами, она вышла неожиданно легким шагом — но была босиком, и за спиной у нее жались двое растрепанных детишек. А Рэтлиф даже не взглянул на нее. Он глядел на мужчину, приветливо, ласково, дружелюбно.
— Что такое? — сказала женщина. — Швейная машина?
— Нет, — сказал мужчина. Он тоже не взглянул на нее. Он уже шел к фургончику. — Ступай в дом.
Женщина не обратила никакого внимания на его слова. Она спустилась с веранды, двигаясь до того быстро и ловко, что это казалось просто невероятным при ее сложении. Она уставилась на Рэтлифа бесцветными жесткими глазами.
— Кто это вам велел везти сюда машину? — сказала женщина.
Теперь Рэтлиф посмотрел на нее, все так же ласково, приветливо.
— Может, я ошибся? — сказал он. — Мне в Джефферсон передали поручение с Французовой Балки. Там сказано — Сноупсу. Я решил, что это вы и есть, потому что ежели бы вашему… двоюродному брату, так, кажется?.. — Мужчина и женщина молчали, глядя на него в упор. — Флему. Ежели бы Флему понадобилась машина, он бы обождал, покуда я приеду. Он знает, что мне надо быть там завтра. Ну, я и заехал узнать.
Женщина засмеялась хрипло, невесело.
— Вот и везите ее к нему. Ежели Флем Сноупс велел вам привезти что-нибудь дороже пяти центов, значит, тут дело не чисто. Он своей родне ничего даром не отдаст. Везите ее в Балку.
— Говорят тебе, иди в дом, — сказал мужчина. — Ступай.
Женщина даже не взглянула в его сторону. Она все так же хрипло смеялась, глядя на Рэтлифа.
— Он ничего даром не отдаст, — сказала она. — Нет, он не таковский, недаром у него сто голов скота, и сенной сарай, и свое пастбище.
