Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Книги 1-5
Кристоф привлекал ее по многим причинам, главной из которых было то, что она сама не привлекала его. Он привлекал ее также тем, что не походил ни на кого из ее знакомых молодых людей, — никогда еще не попадался ей сосуд столь нескладный и столь замысловатой формы. И, наконец, обладая врожденной способностью определять с первого взгляда точную цену сосудов и людей, она ясно сознавала, что отсутствие внешнего лоска возмещается у Кристофа своего рода добротностью, какой лишены ее парижские куколки.
Она занималась музыкой, как занимается ею большинство праздных барышень. И слишком много и слишком мало. То есть она почти всегда была занята музыкой и почти ничего в ней не смыслила. Она бренчала на рояле по целым дням — от безделья, из любви к позе, ради чувственного развлечения. Иногда она играла, как другие катаются на велосипеде. Иногда играла хорошо, даже прекрасно, со вкусом, с душой (почти верилось, что у нее тоже есть душа: для этого ей было достаточно представить себя на месте человека, действительно обладавшего душой). До знакомства с Кристофом она способна была любить Массне, Грига, Томэ. Но она способна была также разлюбить их после знакомства с Кристофом. И теперь она играла Баха и Бетховена очень часто (что, по правде говоря, не бог весть какая похвала); но поразительнее всего то, что она их любила. В сущности, она любила не Бетховена, не Томэ, не Баха и не Грига, — она любила ноты, звуки, свои пальцы, бегавшие по клавишам, дрожанье струн, царапавшее и приятно щекотавшее ей нервы.
В салоне аристократического особняка, обтянутом немного блеклыми шпалерами, с водруженным на мольберте портретом дородной г-жи Стивенс, которую модный художник изобразил чахнущей, как цветок без воды, с глазами умирающей и с закрученной в спираль талией, желая, вероятно, выразить таким образом исключительность ее миллионерской души, — в большом салоне с окнами, выходившими на старые, запорошенные снегом деревья, Кристоф всегда заставал Колетту у рояля, за бесконечным повторением все тех же фраз, ласкавших ей слух мягкими диссонансами.
— А! — восклицал, входя, Кристоф. — Кошечка снова замурлыкала!
— Невежа! — отзывалась со смехом Колетта.
(И протягивала ему немного влажную руку.)
— … Послушайте-ка вот это. Разве не прелестно?
— Восхитительно, — отвечал Кристоф равнодушным тоном.
— Да вы не слушаете!.. Извольте выслушать внимательно.
— Я слушаю… Ведь это все одно и то же.
— Ах, вы не музыкант! — с досадой говорила она.
— Как будто тут дело в музыке!
— Как! Не в музыке?.. Так в чем же тогда, скажите, пожалуйста!
— Вы сами отлично знаете, а я не скажу, потому что это не совсем пристойно.
— Тем более вы должны сказать.
— Вы требуете?.. Пеняйте на себя!.. Знаете, что вы делаете с вашим роялем?.. Флиртуете.
— Вот еще!
— Да, да. Вы ему говорите: «Милый рояль, душка рояль, скажи мне что-нибудь любезное, еще поласкай меня, поцелуй меня!»
— Да замолчите же! — обрывала Колетта, полусмеясь, полусердито. — Вы не имеете ни малейшего понятия об учтивости.
— Верно, ни малейшего.
— Вы дерзкий… А если даже это так, разве это не значит, что я по-настоящему люблю музыку?
— Нет уж, смилуйтесь, не будем примешивать сюда музыку.
— Но это же сама музыка! Красивый аккорд — ведь это поцелуй!
— Вот вы и проговорились.
— Разве не правда?.. Почему вы пожимаете плечами? Почему вы хмуритесь?
— Потому что мне противно слушать.
— Час от часу не легче!
— Мне противно слушать, когда говорят о музыке, как с распутстве… О, вы в этом не виноваты! Виновата ваша среда. Все это пошлое общество, что вас окружает, смотрит на искусство как на какой-то дозволенный разврат… Ну ладно, хватит!! Сыграйте-ка мне сонату.
— Нет, нет, поговорим еще немного.
— Я здесь не для того, чтобы разговаривать, а чтобы давать вам уроки музыки… Ну, шагом марш!
— Вы очень любезны! — отвечала Колетта, раздосадованная, но в глубине души восхищенная этим грубоватым обращением.
И Колетта играла заданный урок, стараясь изо всех сил, а так как способности к музыке у нее были, то получалось вполне прилично, иногда даже довольно хорошо. Кристоф, которого трудно было провести, смеялся в душе над ловкостью «продувной девчонки, игравшей так, точно она чувствует то, что играет, хотя в действительности ничего не чувствует». И он проникался к ней какой-то насмешливой симпатией. Колетта же пользовалась любым предлогом, чтобы возобновить разговор, занимавший ее гораздо больше, чем урок. Тщетно Кристоф отговаривался тем, что не станет высказывать все свои мысли, ибо боится оскорбить ее, — ей всегда удавалось добиться своего; и чем оскорбительнее были слова Кристофа, тем меньше она обижалась: в том-то и заключалось ее развлечение. Но так как Колетта была тонкая штучка и понимала, что Кристоф больше всего любит искренность, то не уступала ему ни пяди и спорила до слез. Расставались они самыми лучшими друзьями.
Однако никогда у Кристофа не возникло бы ни малейшей иллюзии насчет этой светской дружбы, никогда не установилось бы между ними и тени интимности, если бы в один прекрасный день Колетта не сделала ему признания — невзначай или из прирожденного кокетства.
Накануне у ее родителей был прием. Колетта смеялась, болтала, флиртовала напропалую; но на следующее утро, когда Кристоф пришел на урок, она встретила его утомленная, измученная, поблекшая, с лицом в кулачок. С трудом она выговорила несколько слов и казалась вся какой-то потухшей. Она села за рояль, стала играть вяло, наврала, попробовала поправиться, опять сбилась, резко оборвала игру и сказала:
— Нет, не могу… извините меня… Может быть, немножко погодя…
Кристоф спросил, не больна ли она. Она ответила, что нет.
«Просто не в настроении… С нею это бывает… Смешно, конечно, но не надо на нее сердиться…»
Он предложил перенести урок на другой день, но она упросила его остаться.
— Только минутку… Сейчас все пройдет… Какая я глупая, не правда ли?
Он чувствовал, что ей не по себе, но не хотел расспрашивать и, чтобы переменить тему разговора, сказал:
— Вот что значит слишком блистать на вечере! Вы совсем вчера себя не щадили.
Она иронически улыбнулась:
— Зато про вас этого нельзя сказать.
Кристоф звонко расхохотался.
— Вы, кажется, не произнесли ни одного слова, — продолжала она.
— Ни одного.
— А между тем у нас были интересные люди.
— Да, редкостные болтуны и умники. Я теряюсь, когда наблюдаю вашу французскую бесхарактерность, — тут всё понимают, всё прощают и ничего не чувствуют. По целым часам говорят о любви и об искусстве! Просто тошнит.
— Однако это должно бы вас интересовать, — если не любовь, то, во всяком случае, искусство.
— Об этих вещах не говорят: их делают.
— А если не можешь делать? — спросила Колетта, скривив губы.
— Тогда предоставьте это другим, — со смехом отвечал Кристоф. — Не все созданы для искусства.
— А для любви?
— И для любви.
— Сжальтесь! Что же нам тогда остается?
— Семья, хозяйство.
— Благодарю покорно! — обиженно проговорила Колетта.
Она снова попробовала играть, снова наврала, ударила по клавишам и жалобно простонала:
— Нет, не могу!.. Положительно я ни на что не годна. Думаю, что вы правы. Женщины ни на что не годны.
— Сознаться в этом — уже чего-то стоит, — добродушно заметил Кристоф.
Она посмотрела на него пристыженным взглядом девочки, которую бранят, и сказала:
— Не будьте таким суровым!
— Я не говорю дурно о хороших женщинах, — весело возразил Кристоф. — Хорошая женщина — рай на земле. Но только рай на земле…
— … никто никогда его не видел.
— Я не такой пессимист. Я говорю: да, я его никогда не видел, но очень возможно, что он существует. Я даже решил, что отыщу его, если вообще он существует. Да это не так легко. Хорошая женщина и гениальный мужчина — весьма редкие птицы.
— А остальные мужчины и женщины, значит, не в счет?
— Напротив! Только остальные и идут в счет… для света.
— А для вас?
— Для меня они не существуют.
— Вы суровы! — повторила Колетта.
— Как вам сказать! Надо же кому-нибудь быть суровым. Хотя бы для блага других!.. Если бы в этом мире не было разбросано немного камней, его затянуло бы тиной.
— Да, верно, вы счастливый — ведь вы такой сильный, — печально сказала Колетта. — Но не будьте слишком строги к людям — особенно к женщинам, если они слабы… Вы не знаете, как тяготит нас наша слабость. Пусть мы хохочем, флиртуем, кривляемся, а вы уж думаете, что у нас в голове больше ничего и нет, и презираете нас. Ах, если б вы могли прочесть все, что происходит в душе маленьких женщин от пятнадцати до восемнадцати лет, начинающих выезжать и пользующихся успехом, который обеспечивает им их шумная жизнь, — если бы вы могли прочесть, что происходит в них после того, как они натанцевались, наговорили глупостей, парадоксов, горьких истин и все со смехом, пока не рассмешат кавалера; после того как они отдали частицу своего существа разным болванам и тщетно искали в глазах каждого искру света, которого там и быть не может, — если б вы их видели, когда они, вернувшись домой ночью, запрутся в своей тихой спальне и бросятся на колени в смертной тоске одиночества!..
