Эудженио Монтале - Динарская бабочка
Я был его идеалом в течение сорока восьми часов. В первый день он показал мне город, предупредив, что из него плохой гид (вот в Италии он был бы прекрасным чичероне, — что я, желторотый, знал о настоящей Италии?), постаравшись не пропустить ничего из того, что считал особенно ужасным или великолепным: docks[88], slums[89], смену караула у Букингемского дворца, таверны и аптеки, где сохранились балочные потолки семнадцатого века, лавки антикваров, не говоря уже о посещении его клуба, о бесконечных парках и садах, где недавно завезенные серые белки съели местных рыжих и где, к несчастью, становится все меньше и серых белок. Их тоже съели — только теперь уже люди? Я сказал, что рыжие белки очень вкусные: я пробовал в Италии. Тут разговор зашел о кулинарном искусстве. Сэру Дональду не понравилось, что я всерьез принимаю вывески, изображающие тарелки с морковью и бутылки с желтым соусом и агитирующие огромными буквами за «perfect soup»[90] и «marvellous sauce»[91]. Мне следовало убедиться, что хотя таким, как он, приходится нелегко, искусство приспосабливаться еще не утрачено жителями Британских островов, принявшими надлежащее посвящение под другим небом. Доказательство этому я мог получить тут же. Нет, дайте сообразить, тут же — громко сказано. Необходимо все подготовить, продумать. Не заходить же в первую попавшуюся ресторацию, тем более, итальянскую. Там могут обдурить приезжего итальянца, но не его, ему очки не вотрешь. Он приглашает меня к себе домой. Не сейчас, не в этот вечер, какое там! Он должен предупредить свою повариху Хани, которая живет в Манчестере и приезжает иногда к нему готовить. Слишком далеко? Ерунда, всего четыре часа на поезде. Он даст телеграмму молнию, и на следующее утро его Сладкая (honey[92]) появится. К девяти вечера парадный ужин будет готов. Сэр Дональд попросил меня прийти пораньше, он будет ждать меня в семь. Я попросил разрешения прийти с итальянским другом. Естественно, хоть с двумя. И он высадил (dropped) меня у входа в гостиницу, где мне предстояло довольствоваться скудным казенным ужином. Зато на следующий день…
На следующий день около половины седьмого я стоял на углу Оксфорд Стрит и Парк Лейн, пытаясь свистом привлечь к себе внимание какого-нибудь сердобольного таксиста. Но свистеть было бесполезно: в этот час найти в Лондоне свободное такси задача не из легких. Меня выручил гостиничный портье: его свист, обошедшийся мне в два шиллинга, оказался эффективнее моего, так что в семь часов я и мой друг Альберто Моравиа, вскарабкавшись по узкой лестнице сэра Дональда, получили возможность познакомиться со Сладкой. Ангел, приехавший из города, черного, как уголь, сам оказался черным. Одна из тех женщин, которые в ответ на вопрос, сколько им лет, могут буркнуть что-то нечленораздельное, оканчивающееся на пять, оставляя открытым промежуток от двадцати пяти и выше; круглая, толстая, с лоснящейся кожей, курчавая, добродушная. Обступившие ее сэр Дональд и его адепты весело смеялись. Все были представлены всем, каждый получил свою порцию похвал — и она, и гости, и предвкушаемый роскошный ужин. Можно было предположить, что Хани будет в кухне, но оказалось, что это не так: очевидно, еда была готова и томилась в печке. Как и сэр Дональд, Хани не была чистокровной англичанкой: надо полагать, и в ней текла смешанная кровь, в этой зажигательной женщине с открытым и сильным характером, насмешливой, ловящей на лету двусмысленные остроты и соленые намеки. Она изъяснялась на кокни[93], и ее было нелегко понимать, но это не мешало нам с Альберто лопаться от смеха — отчасти по долгу гостей, отчасти благодаря нескольким рюмкам горячительного, которые привели нас в хорошее настроение. Разговор коснулся и ужина: закуски с яйцами gull, входящими в число ненормированных продуктов, жареной курицы и знатного пирога с консервированными фруктами. Все было готово, но, к несчастью, кто-то повернул выключатель телевизора, когда на экране разворачивались первые сцены детективного спектакля, захватившие, похоже, не только Хани, но и гостей. Воспользовавшись этим, мы с Альберто спустились в гостиную этажом ниже. Нам было не по себе.
— Яйца gull, то есть чайки, — сказал я. — Мы влипли. Они черные, как она, и горько-соленые.
— Будем надеяться, что жареная курица не окажется жареной чайкой, — отозвался Моравиа. — У нас нет выбора.
Из другой комнаты доносились крики и смех. «Murder! Murder»[94], — кричала возбужденная Хани. Мы вышли в сад, и на полчаса о нас забыли. Пьеса, должно быть, достигла кульминации: Хани то дико визжала, то разражалась рыданиями, потом визг и рыдания вдруг смолкли, и стали слышны голоса: казалось, все дружно успокаивают кого-то. Спектакль закончился, а может быть, выключили телевизор. Мы поспешили наверх.
Там снова зажгли свет, Хани без чувств лежала на софе. Пытаясь привести ее в чувство, кто-то хлопал ее по щекам. Спектакль захватил Хани, она забыла обо всем на свете, но труп, воскресший в сундуке, привел ее в такой thrill[95], так на нее подействовал, что она потеряла сознание. Нужно было быстро поесть и отвезти ее к сыну, он жил поблизости — примерно в получасе езды. Ужин, к сожалению, подгорел, ничего не поделаешь, в следующий раз нам повезет больше. Три юных ганимеда принесли из кухни крутые яйца, черные снаружи и зеленые внутри — их передержали в электрической духовке. Сэр Дональд предупредил, что в таком виде они несъедобны. Лучше сразу приступить к курице, которая оказалась настоящей, правда, успела обуглиться, и гарнир к которой представлял собой красивую грядку солений и редиса. Пирог, напротив, удался, а кроме того, нельзя было не отдать должное кувшину австралийского вина из категории «домашнего разлива». Было уже поздно, настало время прощаться. К Хани вернулось веселое настроение, она собирала вещи, все чмокали ее в щечку и уверяли, что она имела сногсшибательный успех. Один из молодых людей пошел искать такси. Мы разъехались группами в двух противоположных направлениях: сэр Дональд, Хани и два молодых человека — на «остине», я, Альберто и двое других гостей — на такси до ближайшей пещеры подземного поезда, где нас оставили после ритуальных улыбок и рукопожатий. Спускаясь по tapis roulant[96], я посмотрел на часы: было двадцать минут двенадцатого, слишком поздно, чтобы найти открытый ресторан. И, к сожалению, мы забыли поблагодарить хозяина дома.
КЛИЦИЯ В ФОДЖЕ
Раскаленные добела рельсы сверкали под знойным небом Фоджи. Вагоны цвета виноградных выжимок, сухая раковина колонки, связанные бревешки (придет же в голову думать в такую жару о дровах на зиму!), казалось, вот-вот расплавятся. Медленно удаляющийся состав на секунду блеснул буфером последнего вагона, будто намекая на возможность, пробежав сотню метров, догнать поезд. Но пока Клиция прикидывала, хватит ли у нее на это сил после двух нестерпимо жарких дней, проведенных в Фодже, сто метров превратились в сто пятьдесят, а потом и в двести. Слишком далеко. Было три часа пополудни. Войдя в зал ожидания, Клиция присела на край скамьи и открыла расписание. До семи вечера не было ни одного поезда, а дальше ее ждала перспектива трястись двадцать часов в пассажирском, идущем на север. Она посмотрела наверх тем неосознанным, покорным и одновременно отчаянным взглядом, каким с помощью ex voto[97] в деревенских церквах обреченные ищут на небе, кто помог бы им, подал обнадеживающий знак в оправдание их доверия. Однако потолок зала ожидания не разверзся, чтобы явить взору утешительное видение. Вместо этого ей предстал во всем своем отталкивающе мрачном великолепии длинный ряд желтых липучек для мух, усеянных черными точками, их отчаянное жужжание словно сливалось в муку дружной агонии. В середине ближайшей ленты замер огромный черный паук — жертва погубившего его густого клейкого покрытия. Как он умудрился добраться до середины ленты? Клиция терялась в догадках. В конце концов, она остановилась на предположении, что причиной его гибели явился сквозняк: паук должен был спускаться по ниточке собственной слюны, детали своей воздушной архитектуры, когда внезапно налетевший циклон швырнул его на зыбучий песок рокового берега.
Завершив расследование, Клиция вышла на вокзальную площадь. Фибровый чемоданчик был легким, но жег, как крапива, и без того горячую руку. Летом в местных барах неуютно из-за эскадрилий огромных мух, хищно набрасывающихся на посетителей и на съестное. А Клиция уже выписалась из гостиницы. Почувствовав себя потерянной, она бы впала в отчаяние, если бы не спасительная зеленая афиша на стене. В парадном зале муниципалитета (Клиция тут же вообразила прохладное помещение с удобными мягкими креслами) знаменитые профессора Добровский и Петерсон из Луизианского университета в Бэтон Руже и из Института Аватары в Чарльстоне (штат Южная Каролина) проведут содержательный диспут о метемпсихозе. При готовности кого-либо из слушателей принять участие в практических опытах, представляющих большой интерес, афиша обещала такие опыты. Вход стоил недорого.
