Кан Кикути - Портрет дамы с жемчугами
– Дело в том, что я хотел просить вас, ваше превосходительство, от имени моего друга оценить это панно. На добросовестность антиквара трудно положиться, поэтому я и пришел к вам.
Барон был истинным ценителем старинной живописи, а не просто любителем, особенно китайских живописцев Северной и Южной школ. Но сейчас ему было не до живописи, и он равнодушно спросил:
– Что это за вещь?
– Это пейзаж Ся Гуя [13].
– Вздор! – пренебрежительно произнес барон. – Как могла подобная вещь попасть к вам в руки! Да и по размеру она чересчур велика… Унесли бы вы ее лучше сразу. Представляю, что это за картина. – И отец расхохотался.
Почесывая затылок, гость смущенно сказал:
– Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но очень прошу вас для успокоения моей совести взглянуть на картину. Я тоже сомневаюсь в ее подлинности. Но ведь если человек считает вещь ценной, ему нелегко убедиться в том, что он заблуждается.
Отцу неудобно было отказать, и он сказал:
– Хорошо, я посмотрю, только не сегодня, заходите в другой раз.
– Да, конечно! Я вовсе не собираюсь докучать вам. Могу оставить картину у вас на месяц или даже на два. На досуге, когда у вас будет желание, посмотрите ее. -
– Но если это и в самом деле пейзаж Ся Гуя и с ним что-нибудь случится, я буду отвечать. Впрочем, не думаю, чтобы в ваши руки попала такая ценная картина! – И отец рассмеялся.
– Я совершенно спокоен. Оставить картину в доме вашего превосходительства – все равно что сдать ее на хранение в банк «Нихон». Если владелец картины услышит из уст вашего превосходительства, что это подделка, то у него не останется на этот счет ни малейших сомнений.
Киносита, видимо, убедил отца, и, хотя тот никак не выразил своего согласия, картина осталась в доме.
После этого Киносита завел разговор о политике, и отец равнодушно ему поддакивал. Наконец гость поднялся и стал прощаться. Отец вышел в переднюю проводить его и спросил:
– Когда вы намерены прийти за картиной? Этот вопрос, видимо, все же беспокоил отца.
– Как только посмотрите ее, но откажите в любезности сообщить мне письмом. Только это не к спеху!
После ухода Киноситы отец позвал Рурико и сказал:
– Унеси это в мою комнату и положи в шкаф.
Но когда Рурико ужо взяла футляр в руки, остановил ее:
– Пожалуй, надо посмотреть, хотя наперед знаю, что это подделка!
Отец взял у Рурико футляр и осторожно вынул из него картину шириной больше метра.
– Повесь ее па стену, Рури-сан. Можно вон на то панно!
Рурико повесила картину па пожелтевшее панно с автографом глубоко чтимого отцом патриота эпохи реформ Мэйдзи – Кумои Тацуо – и стала осторожно ее развертывать.
Сначала появились высокие горы, за ними неясные очертания редкого леса и одинокая тропинка, которая, причудливо извиваясь, убегала вдаль. Тропинку пересекал маленький ручеек с переброшенным через него мостиком. По мостику верхом на молодом бычке ехал пастушок с рожком. Близился вечер: легкий туман постепенно окутывал горы и лес. От картины веяло безмятежной тишиной, нарушаемой, казалось, лишь унылыми звуками пастушеского рожка.
Отец в немом восхищении смотрел на развертывающееся перед ним полотно, не в силах оторвать от него взор, потом сказал проникновенно:
– Поразительно! Это гораздо лучше картины Ся Гуя «Ли Бо [14] любуется водопадом», которую недавно продали на аукционе в доме маркиза Датэ за баснословную сумму – девяносто пять тысяч иен. – Глаза у отца лихорадочно блестели. – Странно, откуда взял Киносита эту великолепную картину?
Его восхищение передалось Рурико.
– Неужели это такая ценность? – спросила она.
– Еще бы! Император Хуэй-цзун [15], Лян Кай [16], Ма Юань [17], Му Ци [18] и этот Ся Гуй – все они являются величайшими мастерами Северной школы. Даже совсем маленькие полотна, принадлежавшие их кисти, стоят от пяти до десяти тысяч иен. Но ничего прекраснее этой картины я до сих под не видел! Северная школа отличается от Южной более мягкими тонами полотен, – с увлечением говорил барон, совершенно забыв о надвигавшейся беде. – Надо немедленно сообщить об этом Киносите. Подделку я мог бы держать у себя, а подлинник лучше поскорее отдать.
Отец то приближался к картине, то отступал назад и никак не мог налюбоваться ею. Наконец он сказал:
– Отнеси картину наверх, Рури-сан, и положи в мой шкаф.
Поднимаясь по лестнице, девушка думала:
«Вот я несу знаменитую картину, которая стоит примерно сто тысяч иен. Будь она нашей, мы без труда избе-, жали бы нависшей над нами угрозы. Как бы ни была прекрасна картина, это всего лишь кусок полотна. Но есть люди, которые без труда могут заплатить за нее пятьдесят и даже сто тысяч иен. Мы же и нам подобные вынуждены терпеть оскорбления, потому что не имеем таких денег».
Рурико казалось, что картина насмехается над ней, ибо является живым свидетельством несправедливости и резких жизненных контрастов. И девушка вдруг почувствовала острую ненависть к этой картине.
После полудня отец заперся у себя в кабинете и стал ходить взад-вперед, будто зверь в клетке. Рурико была в это время в своей комнате, которая находилась как раз под кабинетом отца, и с тревогой прислушивалась к его гулким шагам. Обычно он ступал почти неслышно, и Рурико поняла, что отец чем-то сильно взволнован. На короткое время шаги стихли, а потом снова стали слышны, еще громче заскрипели половицы. Рурико вдруг вспомнила, как рассказывала покойная мать об одной отцовской привычке, которая у него была в молодости: стоило ему рассердиться, как он тотчас обнажал свою старинную шпагу и начинал ею размахивать, словно видел перед собой противника.
«Если отец сейчас в таком состоянии, – думала Рурико, – что же будет с ним завтра, когда явится поверенный Сёды и неосторожно обронит какое-нибудь оскорбительное слово?»
Тут Рурико невольно подумала, как было бы хорошо, если бы с ними был брат, покинувший их в такое трудное время.
В пять часов отец позвал Рурико и сказал, чтобы наняли рикшу. Рурико больше не верила в возможность раздобыть деньги, и то, что отец куда-то собрался, встревожило ее.
– Куда вы едете, отец? Ведь скоро ужин!
– Я хочу отвезти картину Киносите. Он наверняка не знает, какая это ценность, и потому оставил ее у нас.
– Не лучше ли в таком случае послать ему письмо и попросить забрать ее? Вам самому, я думаю, не следует идти.
– Нет, я поеду. Тем более что дом наш заложен, могут прийти описывать имущество, а если опишут чужую вещь, произойдут большие неприятности.
Отец говорил очень тихо и почему-то виноватым тоном.
Когда отец уехал, беспокойство Рурико достигло предела.
Наступило роковое тридцатое июня. Утро выдалось ясное, такие редко бывают в дождливом сезоне. В зарослях сада, залитого яркими солнечными лучами, с самого утра звонко пели цикады. Но на сердце у Рурико, поднявшейся в этот день раньше обычного, было тревожно и мрачно. Отец накануне вернулся лишь к полуночи, и от него сильно пахло сакэ. Это повергло Рурико в отчаяние. С того дня, как отцу исполнилось шестьдесят, прошло немного лет, но он не выпил ни чашечки.
«Неужели отец, человек твердой воли, настолько пал духом, что решил уступить этому негодяю Сёде», – с ужасом думала Рурико.
С минуты на минуту она ждала появления того самого человека с орлиным носом и буквально места себе не находила от волнения, представляя, как все это будет. Поверенный Сёды потребует оплатить векселя, отец грубо откажет ему. Поверенный начнет оскорблять отца, отец придет в ярость; начнется драка, отец возьмет свою шпагу Садамунэ [19]… Все эти страшные картины одна за другой проносились в голове Рурико и жгли мозг.
Утро прошло спокойно. Только раз послышался чей-то голос в прихожей, но это оказался бродячий торговец лекарственными снадобьями. Прошел и полдень. А поверенный Сёды все не появлялся. Вздрагивая от каждого шороха, Рурико с ужасом ждала страшного гостя.
За завтраком отец не проронил Ни слова, но глаза его лихорадочно блестели, а лицо приняло синеватый оттенок. Рурико тоже молчала, низко склонившись над своим прибором, и старалась не смотреть на отца, жалкого и разбитого. За обедом они продолжали хранить молчание, будто не наступил роковой для них день, но число «тридцать», точно раскаленным железом, было выжжено в их сердцах.
Длинный летний день стал наконец клониться к вечеру. Предзакатное солнце окрасило в пурпурный цвет далекие уступы Санно. И Рурико с облегчением подумала, что этот день, из-за которого они столько страдали, пройдет без особых событий.
Но тщетно было надеяться на милость Сёды. Подобно кошке, которая бросается на свою жертву, лишь когда та выбьется из сил, поверенный Сёды, продержав весь день отца с дочерью в тревожном ожидании, неслышно подкатил к их дому в коляске на рессорах.
