Свифт Грэм - Свет дня
«Только женщины так курят – дым прямо над собой. Сердитые женщины. Как чайник на огне».
Она посмотрела на меня:
«А ты наблюдательный».
«Работа такая.– Рано или поздно это должно было выйти наружу.– Я полицейский».
Но она не отступилась, не передумала.
А сама была педагогом-стажером. (А я же ненавидел училок!) Но я еще этого не знал.
«В штатском», – уточнил я.
«А то и голышом», – сказала она.
Снаружи опять льет. Шипение дождя. Чайник на огне. Наблюдательный – гляжу и вижу.
Она жила на втором этаже, и в ее комнате к двери шкафа был приклеен плакат. Фотография: мужчина в майке, из широкого рта торчит сигарета, руку поднял, в ней пистолет дулом вверх. Эдакий красавчик-негодяй. Каждый вечер смотрел, как она раздевается.
«Кто это?» – спросил я.
«Жан-Поль Бельмондо».
«Кто он такой?»
Я остался на оба выходных. Еще до того как я ушел, она сняла плакат.
Вот как я познакомился с твоей мамой, Элен. Как тебе мой шоколадный рулет? В комнате с нами был еще один мужчина – француз с пистолетом.
Педагог-стажер. Вот уж не думал – не гадал. Нагота – хороший камуфляж. Последний год учебы. В пасхальные каникулы решила подработать официанткой. Но теперь уже не работает. Пройдет время, и станет директрисой, целой школой будет руководить. Ну а сейчас держит в руке, сложив ее чашечкой, мое мужское хозяйство.
Да, не думал – не гадал. Но не только этого я в ней не увидел. Не увидел и девушку, которая три года назад ушла от родителей. Да, Элен, именно так она поступила – и они отреклись от нее.
Прошли месяцы, прежде чем она мне это рассказала. Может, боялась, что я от нее отступлюсь. Дело в том, что они, вся семья, были религиозные – строгие-престрогие, чудаки такие. В спальне у нее висело изображение Христа.
А она взяла и восстала (тоже мятежница, мама твоя). В семнадцать лет объявила им, что больше в это не верит.
Наглость, отвага. Даже теперь, спустя годы после того как она ушла от меня, я пытаюсь себе это представить. Отважная, своенравная девка. Я и теперь представляю ее себе семнадцатилетней, такой, какой я ее никогда не знал, совершающей свой первый отважный поступок. Как будто стоит наверху, впереди проволока, и она вот-вот на эту проволоку шагнет. А Бог – тот еще выше, гневно смотрит на нее вниз.
Великая специалистка по уходам.
Но я что, действительно этого не знал? Разве я не увидел этого там, «У Марко»? Ушла от Бога. Дальше – компенсация, долгая медленная компенсация. Сначала Жан-Поль Бельмондо, потом я.
Как мы выбираем? Мне полагалось быть в суде. Если бы судья, а за ним сержант не отпустили меня гулять...
В те давние времена мне даже нравилось выступать свидетелем на процессах. Странно – ведь в словах я не был силен. Действие – дело другое. Ведь стоишь там иной раз как дурак и слушаешь, как твои показания разносят в пух и прах. Видишь, как люди выходят сухими из воды. И все же я считал это подспорьем чему-то. Тому, ради чего, собственно, мы стараемся. Казалось бы, всего-навсего слова – но и часть какой-то ткани, системы: право, закон.
Шестьдесят восьмой год. Поженились мы в начале следующего. Мне тогда светила должность детектива-сержанта, она была дипломированной учительницей. Образцовые граждане. Тем не менее ее родители не пришли (я, помнится, был этому рад). Мои, конечно, дело другое.
Джорджи берет в жены учительницу! Он, который так ненавидел школу!
Они стояли бок о бок, взяв друг друга под руку, и, наверно, вспоминали свою свадьбу.
Бюро записей. Гражданская процедура – что еще могло быть? Но с конфетти и цветами. И с фотографиями, конечно. Кто их делал? Известно кто.
На минутку ему пришлось отделиться. «Улыбочка!»
Как мы выбираем? Мой отец подошел к делу со всей серьезностью – так, во всяком случае, гласит легенда. С серьезностью полицейского. Шел с фотоаппаратом и прочесывал пляж.
Но в той однокомнатной квартирке в тот дождливый день мне вспомнилось другое – беглая фраза, которую сопровождало подталкивание локтем:
«Комната у миссис Баррет. Комната у миссис Баррет в Бродстэрсе».
Дождь, по-моему, шел весь тот уикенд. Апрельские ливни. Мокрый, брызжущий шум машин. Мимо проезжали автобусы – вторые этажи наравне с нашим окном. То ли субботним, то ли воскресным утром, совсем голая, она встала, чуть отвела штору и выглянула. Как раз ехал автобус, и просто ради остроты ощущения она раздернула шторы совсем, выставилась перед ними и задернула обратно. Им – вид спереди, мне – вид сзади.
Вот как, Элен, мы познакомились. Еще рулета?
А теперь, когда я про это думаю, мне кажется, что Рейчел так и не отказалась по-настоящему от своего бога. Отказалась, но что-то связанное с ним, как его понимали в ее семье, осталось. Правильность – вот, наверно, самое подходящее слово. Представление о том, что хорошо, а что нет. Полицейский. Она тоже ведь не думала – не гадала. Полицейский. Рыцарь-избавитель оказался всего-навсего легавым – но это ничего, с этим был порядок.
Она меня выбрала – и с тех пор я всегда был в зале суда.
Мне следовало бы это увидеть уже там, у «Марко». Хладнокровие, неуступчивость. Нет, не просто храбрая девушка, которая велела поганцу убрать свои грязные лапищи. Двадцать лет спустя, когда она опять ушла – на этот раз от меня, – я не должен был удивляться. Уже мои лапищи сделались грязными. Сама выбрала – сама и отвергла. Отцепила руку от моей, как отвязывают причальный канат. И поплыла дальше.
Что хорошо, а что нет. Я поступил нехорошо.
Как бы ни поступил Дайсон.
23
Наконец поворачиваюсь и иду. Не смог бы, если бы не густой вкус ненависти. Как будто надо отойти и сблевать.
Посмотри, что ты с ней сделал, на что ты ее толкнул.
Иду – и чувствую, как меня тянет обратно, дергает сзади за одежду.
Но не будь дураком. Всего-навсего могила. Не оборачивайся, не бросай последний взгляд, как на беззащитную покинутую жертву. Розы – точно кровавое пятно.
Не будь дураком, не верь, что и вправду слышишь эти слова, этот ледяной шепот:
«Иди себе, иди. Можешь, конечно. Ты свободен, доволен. Но разве ты ее уже получил? Не спеши, восемь лет еще, если тебе повезет...»
Не останавливаться, заткнуть уши.
И как бы то ни было, разве он там? Разве он под этим камнем у тебя за спиной? Разве там пребывают мертвые, разве они заперты в могилах, как она в своей камере? Разве они не свободней всех? Может быть, глядят на нас, как детективы-невидимки, куда бы мы ни пошли, – а мы-то думаем, что сами к ним приходим, сами на них смотрим?
«Так что не можешь ты от меня уйти, так-то, друг. И ее ты пока что не получил. Восемь лет еще... Несчастная ты жалкота».
Но дойдя до деревьев, чувствую себя в безопасности. В укрытии, вне досягаемости. Всего-навсего могила, всего-навсего каменная плита.
Со стороны крематория – хлопанье автомобильных дверей. Одна группа уезжает, другая приезжает – и все за то время, пока я там стоял.
По существу, тот же самый старый-престарый вопрос. Сколько нам осталось? Какой у нас срок? Восемь лет, девять...
Господи, было время, когда год тянулся вечно – трать из него сколько хочешь. Теперь палка о двух концах: всего восемь лет.
«Когда я выйду, Джордж, я тебе буду не нужна. Я буду еще намного старше, зачем я тебе».
«Нет, тут все не так, тут по-другому».
(Иначе вышло бы по-его.)
Дышу глубоко, и черный вкус уходит – спасибо холодному, ясному воздуху. Теперь, когда уже близко полдень, можно, если поднимешь лицо к солнцу, даже почувствовать намек на тепло – как подогретая вода в холодном стакане.
Иду дальше. Без двадцати двенадцать. Время в запасе есть, даже с учетом предстоящей езды. Вижу урну и выбрасываю комок оберточной бумаги. Кладбище – густая сеть дорожек и участков, которые кто-то когда-то, видимо, распланировал, как планируют город. А около крематория разбит настоящий сад. По его северному краю идет стена, глядящая на солнце, а под ней площадка со скамейками. Наверно, летом вся эта стена скрыта под листвой ползучих растений. Даже сегодня кажется, что у нее краткий полуденный сеанс блаженного тепла.
В «Центре загара» женщины облучаются и спереди, и сзади. В моем пустом кабинете солнце легло на письменный стол.
Сижу на одной из скамеек, спрятав руки в карманы. Кладбищенский бродяга. За цветочными клумбами, за рядами деревьев – шеренги могил. Но на таком расстоянии, когда видишь их вместе, в них нет ничего страшного: безобидные плиты греются на солнышке. Их вид чуть ли не успокаивает. Учтивые гости, которым мир живых выделил здесь подобающее место.
Кто они все такие, а?
24
Но Элен – та не бросила меня. Что хорошо, а что нет. Раз в неделю была тут как тут: моя дочь, моя гостья к ужину, моя дегустаторша.
«Что сегодня?»
«Увидишь».
Курица «марсала» (хотя я использую херес). Секрет – в том, что соскабливается со сковороды.
«Позволь налить тебе вина».
