Гюстав Флобер - Госпожа Бовари. Воспитание чувств
— Возьмите! Сделайте мне удовольствие! Я в таком отчаянии! Да, впрочем, разве не все погибло? Когда настала революция, я думал, что мы будем счастливы. Помните, как было прекрасно, как легко дышалось! Но теперь еще хуже, чем раньше. — Он уставил глаза в пол. — Теперь они убивают нашу республику,[237] как убили когда-то римскую! А бедная Венеция, бедная Польша, бедная Венгрия![238] Как возмутительно! Сперва срубили деревья свободы,[239] потом ограничили избирательное право,[240] закрыли клубы,[241] восстановили цензуру[242] и отдали школы в руки священников;[243] не хватает только инквизиции! А почему бы ей не быть? Ведь консерваторы были бы рады казакам![244] Запрещают газеты, если в них пишут против смертной казни, Париж наводняют штыки, в шестнадцати департаментах объявлено осадное положение, а вот амнистию снова отвергли! — Он схватился за голову, потом в порыве отчаяния развел руками. — А все-таки, если бы попробовать? Если бы честности побольше, можно бы столковаться! Да нет! Рабочие не лучше буржуа, вот в чем беда! На днях в Эльбефе, когда там был пожар, они отказались помочь. Какие-то мерзавцы называют Барбеса аристократом! Чтобы сделать народ посмешищем, они хотят избрать в президенты Надо, каменщика,[245] — ну, что вы скажете! И ничего не поделаешь! Ничем не поможешь! Все против нас! Я никогда никому не делал зла, а на душе словно камень. Я с ума сойду, если так будет продолжаться! Лучше бы меня убили. Уверяю вас, этих денег мне не нужно! Ну, вы мне отдадите их, черт возьми! Я даю вам в долг.
Фредерик, вынужденный к тому необходимостью, взял в конце концов эти четыре тысячи франков. Таким образом, в отношении Ватназ тревоги прекратились.
Но вскоре Розанетта, возбудившая дело против Арну, проиграла процесс и из упрямства хотела обжаловать решение.
Делорье выбился из сил, стараясь ей растолковать, что обещание Арну не представляет собой ни дарственной записи, ни формальной передачи; она даже не слушала его, считая закон несправедливым; все это оттого, что она женщина, а мужчины друг за друга стоят! В конце концов она все же послушалась его советов.
Он настолько не стеснялся в этом доме, что даже несколько раз приводил обедать Сенекаля. Подобная бесцеремонность была неприятна Фредерику, который помогал ему деньгами и даже одевал его у своего портного; адвокат же свои старые сюртуки отдавал социалисту, существовавшему неизвестно на какие средства.
Все же он хотел бы оказать услугу Розанетте. Как-то раз, когда она показала ему двенадцать акций компании по добыче фарфоровой глины (предприятия, из-за которого Арну приговорили к штрафу в тридцать тысяч франков), он воскликнул:
— Да тут явно что-то неладное! Отлично!
Она имела право подать на Арну в суд, требуя возмещения стоимости этих бумаг. Прежде всего она могла бы доказать, что в силу круговой поруки он за все долги компании должен отвечать своим имуществом, так как свои личные долги выдал за долги компании; далее, что он присвоил себе часть имущества, принадлежащего обществу.
— Все это дает повод к обвинению его в злостном банкротстве, — статьи пятьсот восемьдесят шестая и пятьсот восемьдесят седьмая Торгового кодекса, — и мы его засадим, прелесть моя, будьте уверены.
Розанетта бросилась ему на шею. На другой день он передал ее дело своему бывшему патрону, сам не имея возможности заняться им, так как ему предстояло ехать в Ножан; в случае надобности Сенекаль ему напишет.
Покупка нотариальной конторы являлась только предлогом. Все время он проводил в доме у г-на Рокка, причем с самого же начала не только расхваливал их общего друга, но и старался по возможности подражать его манерам и речам; этим он заслужил доверие Луизы, а благосклонности ее отца добился благодаря яростным нападкам на Ледрю-Роллена.
Фредерик не приезжает, потому что вращается в высшем свете; и мало-помалу Делорье сообщил им, что тот влюблен в кого-то, что у него есть ребенок, есть содержанка.
Луиза была в страшном отчаянье, не менее сильно было негодование г-жи Моро. Она уже видела, как сын ее, захваченный вихрем, летит в какую-то пропасть; она, благоговейно соблюдавшая приличия, была оскорблена и переживала все это как личное бесчестие; но вдруг выражение ее лица изменилось. Когда ее спрашивали, как поживает Фредерик, она стала с хитрым видом отвечать:
— Прекрасно, превосходно!
Она узнала, что он женится на г-же Дамбрёз.
День свадьбы уже был назначен, и Фредерик старался придумать, как преподнести это известие Розанетте.
В середине осени она выиграла процесс, связанный с акциями компании по добыче фарфоровой глины, — Фредерик узнал об этом от Сенекаля, который как раз шел из суда и встретился ему у подъезда.
Арну признали соучастником во всех злоупотреблениях, и бывший репетитор, видимо, так радовался этому, что Фредерик не дал ему подняться к Розанетте, сказав, что сообщит ей сам. Он вошел к ней раздраженный.
— Ну вот! Можешь радоваться!
Но она не обратила внимания на его слова.
— Посмотри-ка!
И она указала ему на ребенка, лежавшего в колыбели возле камина. Утром у кормилицы она нашла его в таком плохом состоянии, что решила перевезти в Париж.
Ручки и ножки его необыкновенно похудели, губы усеяны были белыми пятнышками, а во рту словно белели сгустки молока.
— Что сказал врач?
— Ах, врач! Он считает, что от переезда у него усилился… не помню уж, какое-то название на «ит»… Словом, у него молочница. Знаешь такую болезнь?
Фредерик без малейшего колебания ответил: «Конечно», — и прибавил, что это пустяки.
Но вечером он испугался, — такой жалкий вид был у младенца и столько появилось белых пятнышек, напоминающих плесень, как будто жизнь уже покинула это хилое тельце и осталось лишь какое-то вещество, покрывающееся своеобразной растительностью. Ручки были холодные; он уже не мог пить, и кормилица, новая, которую привратник нанял для них через контору, твердила:
— Плох он, очень плох!
Розанетта всю ночь не ложилась.
Утром она позвала Фредерика:
— Поди сюда. Он не шевелится.
Действительно, ребенок был мертв. Она взяла его на руки, пробовала трясти, обнимала, называя самыми нежными именами, осыпала поцелуями, сжимала в объятиях, носилась по комнате совершенно растерянная, рвала на себе волосы, кричала; наконец рухнула на диван и так и осталась с открытым ртом, с неподвижными глазами, из которых струились потоки слез. Потом на нее нашло оцепенение, и все утихло в квартире. Кресла и стулья были опрокинуты. Валялось несколько полотенец. Пробило шесть часов. Ночник погас.
Фредерику, глядевшему на все это, думалось: не сон ли? Сердце его сжималось от тоски. Ему казалось, что эта смерть — только начало и что за ней таится близкое и еще более тяжкое несчастье.
Вдруг Розанетта нежным голосом сказала:
— Не правда ли, мы ведь сделаем так, чтобы он сохранился!
Ей хотелось набальзамировать его. Но тут возникло много трудностей. По мнению Фредерика, самый веский довод против этого сводился к тому, что нельзя бальзамировать таких маленьких детей. Лучше заказать портрет. С этой мыслью она согласилась. Он черкнул записку Пеллерену, и Дельфина отнесла ее.
Пеллерен поспешил прийти, желая загладить своим рвением воспоминание о прежних проступках. Сначала он сказал:
— Бедный ангелочек! Ах, боже мой, какое горе!
Но мало-помалу в нем проснулся художник, и он заявил, что с этими коричневыми тенями вокруг глаз, этим посиневшим личиком ничего нельзя сделать, это просто получится натюрморт, и тут нужен большой талант; он бормотал:
— Ах, трудно, очень трудно!
— Только бы вышло похоже, — заметила Розанетта.
— Ну вот еще, очень мне нужно сходство! Долой реализм! Надо изображать дух! Оставьте меня! Я постараюсь вообразить себе, чем бы это должно было быть.
Он стал размышлять, подперев лоб левой рукой, локоть он придерживал правой; потом вдруг воскликнул:
— Ах, мне пришло в голову! Пастель! С помощью полутонов и еле обозначенных контуров можно достичь большой рельефности.
Он послал горничную за своим ящиком; потом, подставив себе под ноги скамейку, придвинул стул, начал набрасывать широкие штрихи и был так же невозмутим, как если бы рисовал с гипса. Он восхвалял маленьких Иоаннов Крестителей Корреджо, инфанту Розу Веласкеза, молочные тона Рейнольдса, изысканность Лоуренса, но, главное, того мальчика с длинными волосами, что сидит на коленях у леди Глоуэр.
— Да и может ли быть что-нибудь очаровательнее этих малышей! Тип высшей красоты (Рафаэль доказал это своими мадоннами) — это, пожалуй, мать с младенцем!
