Гюстав Флобер - Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Это было маленькое кафе на площади Бастилии; здесь тот и проводил весь день, сидя в дальнем углу направо, не двигаясь с места; казалось, он составлял часть обстановки.
Пройдя последовательно целый ряд стадий: полчашки кофе, грог, бишоф, подогретое вино и даже воду, подкрашенную вином, он вновь обратился к пиву и теперь каждые полчаса ронял одно лишь слово: «Кружку!» — сократив свою речь до минимума. Фредерик спросил его, встречается ли он когда-нибудь с Арну.
— Нет!
— Ну? Почему же это?
— Да он болван!
Может быть, их разделяли политические взгляды? И Фредерик счел уместным осведомиться о Компене.
— Скотина! — сказал Режембар.
— Как так?
— Телячья голова!
— Ах, объясните мне, что такое телячья голова?
Режембар презрительно улыбнулся.
— Глупости!
После долгого молчания Фредерик снова спросил:
— Так он переехал на другую квартиру?
— Кто?
— Арну.
— Да. На улице Флерюс.
— Номер дома?
— Разве я бываю у иезуитов?
— Как — у иезуитов?
Гражданин ответил в ярости:
— На деньги одного патриота, с которым я его познакомил, этот скот открыл торговлю четками.
— Не может быть!
— Сходите сами, посмотрите!
Оказалось — сущая правда; Арну, перенесший апоплексический удар, обратился к религии; впрочем, «у него всегда имелись наклонности к этому», и вот (совмещая торгашество с чистосердечием, как это было ему свойственно), чтобы спасти и душу свою, и состояние, он принялся торговать предметами церковного обихода.
Фредерик без труда отыскал магазин, на вывеске которого было написано: «Готическое искусство. — Церковное благолепие. Украшения для храмов. Раскрашенные изваяния. Ладан трех волхвов…», и т. д., и т. д.
По углам витрины стояли две деревянные позолоченные статуи, выкрашенные в красный и голубой цвет — святой Иоанн Креститель в овечьей шкуре и святая Женевьева с розами в переднике и с прялкой под мышкой; были и гипсовые группы — монахиня, поучающая девочку, мать на коленях возле кровати, трое школьников перед причастием. Но уж лучше всего была хижинка, внутри которой находились осел, бык и ясли с младенцем Иисусом, лежавшим на соломе, самой настоящей соломе. Полки были сверху донизу завалены четками всех видов, медальками, заставлены кропильницами в форме раковин и портретами церковных знаменитостей, среди которых блистали его высокопреосвященство епископ Афр и сам святейший отец, оба улыбающиеся.
Арну сидел за прилавком и дремал, опустив голову. Он сильно постарел, на висках у него появились прыщи, и отблеск золотых крестов, освещенных солнцем, падал на них.
Фредерику стало грустно, когда он увидел этот упадок. Все же, храня верность Капитанше, он сделал над собой усилие и вошел. В глубине магазина показалась г-жа Арну; он поспешил уйти.
— Я не мог разыскать его, — сказал Фредерик, вернувшись домой.
И напрасно он уверял Розанетту, что тотчас же напишет насчет денег своему нотариусу в Гавр, — она вышла из себя. Нельзя себе представить человека более слабохарактерного, такую тряпку! Она терпит тысячу лишений, а другие прохлаждаются!
Фредерик думал о бедной г-же Арну, рисуя себе горестную скудость ее жизни. Он сел за письменный стол, а так как пронзительный голос Розанетты не умолкал, он воскликнул:
— Ах, ради бога, замолчи!
— Ты, чего доброго, еще станешь заступаться за них?
— И стану! — крикнул он. — Откуда у тебя такая злоба?
— Но ты-то почему не хочешь, чтоб они заплатили? Боишься огорчить свою прежнюю? Сознайся!
Ему хотелось запустить в нее часами, которые стояли на столе; он не находил слов. Розанетта, расхаживая по комнате, прибавила:
— Я притяну его к ответу, твоего Арну! Обойдусь и без тебя! — И она поджала губы. — Я посоветуюсь с юристом.
Три дня спустя вдруг вбегает Дельфина.
— Сударыня, сударыня, там какой-то человек с банкой клея… напугал меня!
Розанетта прошла на кухню и увидела какого-то забулдыгу с лицом, изрытым оспой, с парализованной рукой, полупьяного; он что-то бормотал.
Это был рассыльный мэтра Готро, расклеивавший объявления. Встречный иск был отвергнут, и естественным следствием была распродажа с аукциона.
За свои труды, состоявшие в том, что он поднялся по лестнице, рассыльный сперва потребовал стаканчик вина, потом стал просить о другом: ему хотелось билетов в театр, он думал, что барыня — актриса. Затем он несколько минут подмигивал, неизвестно зачем, наконец заявил, что за сорок су оборвет края объявления, которое он уже наклеил внизу, на дверях. Розанетта была там названа по имени, — исключительная жестокость, доказывавшая всю силу ненависти Ватназ.
Когда-то Ватназ отличалась чувствительностью и даже, переживая сердечное горе, написала письмо Беранже, просила у него совета. Но жизненные треволнения озлобили ее; она теперь давала уроки музыки, держала столовую, сотрудничала в журналах мод, сдавала меблированные комнаты, торговала кружевами, имея дело с женщинами легкого поведения, причем, благодаря своим знакомствам, она многим, в том числе и Арну, могла оказывать услуги. До этого она служила в торговой фирме.
Там она раздавала жалованье работницам; для каждой было по две книжки, и одна из них оставалась у нее. Дюссардье, который из любезности вел книжку некоей Гортензии Баслен, пришел в кассу как раз в тот момент, когда м-ль Ватназ принесла счет этой девушки, 1682 франка, тут же выплаченные кассиром. Между тем лишь накануне Дюссардье записал на счет Баслен всего 1082 франка. Под каким-то предлогом он попросил у нее книжку, а потом, желая положить конец этой воровской истории, сказал ей, что книжку потерял. Работница, в простоте своей, пересказала эту выдумку м-ль Ватназ, а Ватназ, чтобы выяснить дело, с равнодушным видом стала расспрашивать честного приказчика. Он ограничился ответом: «Я ее сжег». И все. Вскоре после этого она ушла из фирмы, так и не поверив, что книжка уничтожена, и воображая, что она хранится у Дюссардье.
Узнав, что он ранен, она примчалась к нему в надежде заполучить книжку. Но, ничего не найдя, несмотря на самые настойчивые поиски, она прониклась уважением, а вскоре и любовью к этому человеку, такому честному и кроткому, такому отважному и сильному! В ее возрасте нельзя было и надеяться на подобный успех. Она жадно, точно людоедка, набросилась на него и ради него отказалась от литературы, от социализма, от «утешительных доктрин и великодушных утопий», от лекций «о раскрепощении женщины», которые читала, — от всего, даже от Дельмара; наконец она предложила Дюссардье вступить с ней в брак.
Хоть она и была его любовницей, он нисколько не был влюблен в нее. К тому же он помнил о ее воровстве. Да она была и слишком богата для него. Он отказался. Тогда она со слезами рассказала ему о своей мечте — открыть вместе с ним магазин готового платья. Для начала у нее уже имелись деньги, к которым на следующей неделе должны были прибавиться четыре тысячи франков; и она рассказала об иске, предъявленном Капитанше.
Дюссардье это огорчило из-за его друга. Он помнил портсигар, подаренный ему на гауптвахте, вечера на набережной Наполеона, задушевные разговоры, книги, которые ему давал Фредерик, множество разных других любезностей. Он попросил Ватназ отказаться от иска.
Она высмеяла его за простоту и проявила непостижимую ненависть к Розанетте; даже к богатству она стремилась лишь затем, чтобы впоследствии задавить Розанетту своим экипажем.
Эта бездонная черная злоба напугала Дюссардье; когда ему стал точно известен день, на который назначен аукцион, он ушел из дому. На следующее утро он со смущением явился к Фредерику.
— Я должен просить у вас извинения.
— В чем же это?
— Вы, наверно, считаете меня неблагодарным: ведь она со мной… — Он запинался. — О, я с ней больше не увижусь, я не буду ее сообщником!
А так как Фредерик смотрел на него, не скрывая удивления, он спросил:
— Разве не правда, что у вашей подруги через три дня будет распродажа?
— От кого вы слышали?
— Да от нее самой, от Ватназ! Но я боюсь, что вы обидитесь…
— Полно, дорогой друг!
— Ах, правда, вы такой добрый!
И он смиренно подал ему маленький сафьяновый бумажник. В нем было четыре тысячи франков — все его сбережения.
— Что вы! О нет, нет!
— Я так и знал, что вы обидитесь, — со слезами на глазах ответил Дюссардье.
Фредерик пожал ему руку, и честный малый стал уговаривать его с мольбой в голосе:
— Возьмите! Сделайте мне удовольствие! Я в таком отчаянии! Да, впрочем, разве не все погибло? Когда настала революция, я думал, что мы будем счастливы. Помните, как было прекрасно, как легко дышалось! Но теперь еще хуже, чем раньше. — Он уставил глаза в пол. — Теперь они убивают нашу республику,[237] как убили когда-то римскую! А бедная Венеция, бедная Польша, бедная Венгрия![238] Как возмутительно! Сперва срубили деревья свободы,[239] потом ограничили избирательное право,[240] закрыли клубы,[241] восстановили цензуру[242] и отдали школы в руки священников;[243] не хватает только инквизиции! А почему бы ей не быть? Ведь консерваторы были бы рады казакам![244] Запрещают газеты, если в них пишут против смертной казни, Париж наводняют штыки, в шестнадцати департаментах объявлено осадное положение, а вот амнистию снова отвергли! — Он схватился за голову, потом в порыве отчаяния развел руками. — А все-таки, если бы попробовать? Если бы честности побольше, можно бы столковаться! Да нет! Рабочие не лучше буржуа, вот в чем беда! На днях в Эльбефе, когда там был пожар, они отказались помочь. Какие-то мерзавцы называют Барбеса аристократом! Чтобы сделать народ посмешищем, они хотят избрать в президенты Надо, каменщика,[245] — ну, что вы скажете! И ничего не поделаешь! Ничем не поможешь! Все против нас! Я никогда никому не делал зла, а на душе словно камень. Я с ума сойду, если так будет продолжаться! Лучше бы меня убили. Уверяю вас, этих денег мне не нужно! Ну, вы мне отдадите их, черт возьми! Я даю вам в долг.
