Генри Джеймс - Европейцы
- Не думаю, что радость дает нам то, что мы делаем или не делаем. Скорее - то, как мы смотрим на жизнь.
- Здесь на нее смотрят как на испытание: для того люди и рождаются на свет. Мне часто это повторяли.
- Что ж, это очень хорошо, но ведь можно смотреть на нее и иначе, добавил он, улыбаясь. - Как на предоставленную возможность.
- Предоставленную возможность? - сказала Гертруда. - Да, так было бы куда приятнее.
- В защиту этого взгляда могу сказать лишь одно: я сам его придерживаюсь, а это немногого стоит. - Феликс отложил палитру и кисти; скрестив руки, он откинулся назад, критически оглядывая результат своей работы. - Я ведь, - сказал он, - не больно-то важная птица.
- У вас большой талант, - сказала Гертруда.
- Нет, нет, - возразил молодой человек неунывающе-бесстрастным тоном. У меня нет большого таланта. Ничего из ряда вон выходящего. Будь он у меня, уверяю вас, я бы уж об этом знал. Я так и останусь неизвестен. Мир никогда обо мне не услышит.
Гертруда смотрела на Феликса со странным чувством: она думала об этом огромном мире, который ему был знаком, а ей нет, о том, сколько же в нем должно быть людей, блистающих талантами, если он, этот мир, позволяет себе пренебрегать подобным дарованием.
- Вообще не надо, как правило, придавать значение тому, что я говорю, продолжал Феликс, - но в одном вы мне поверьте: ваш кузен, хоть он и добрый малый, всего лишь вертопрах.
- Вертопрах? - повторила Гертруда.
- Я истинный представитель богемы.
- Богемы?
Гертруда никогда не слышала этого слова, разве что очень похожее географическое название [18], и она не могла понять тот переносный смысл, который вкладывал в него ее собеседник. Но оно ей понравилось.
Феликс отодвинул стул, встал из-за мольберта и, улыбаясь, медленно подошел к ней.
- Ну, если хотите, я искатель приключений, - сказал он, глядя на нее.
Она тоже поднялась, улыбаясь ему в ответ.
- Искатель приключений, - повторила она. - Тогда расскажите мне про ваши приключения.
Какое-то мгновение ей казалось, что он хочет взять ее за руку, но он вдруг очень решительно засунул руки в карманы своей просторной блузы.
- А собственно говоря, почему бы и нет, - сказал он. - Пусть я и искатель приключений, приключения мои были вполне невинного свойства. Все они счастливо оканчивались, и, я думаю, среди них нет ни одного, о котором мне не следовало бы вам говорить. Все они были очень приятны и очень милы. Словом, я рад буду воскресить их в памяти. Займите свое место снова, и я начну, - добавил он почти тотчас же, улыбаясь своей неотразимой улыбкой.
Гертруда позировала ему и в этот день, и в последующие дни. Работая кистью, Феликс без конца ей рассказывал, а она жадно слушала и не могла наслушаться. Она не спускала глаз с его губ, она была очень серьезна. Порой, когда лицо ее вдруг недоумевающе омрачалось, ему казалось, что она недовольна. Но Феликс неспособен был больше чем на секунду поверить в неудовольствие, причиной которого являлся бы он сам. Это свидетельствовало бы о крайней его недалекости, если бы в основе этого оптимизма не лежала скорей надежда, нежели пагубное заблуждение. И затем следует подчеркнуть, что совесть Феликса была спокойна, ибо этот молодой человек не был наделен той сверхчувствительной совестью, с которой никогда не знают покоя; напротив, он был удивительно здоровой натурой и все силы души тратил на вполне реальные благие намерения, не нуждавшиеся в ином пробном камне, кроме точности попадания в цель. Он рассказал Гертруде, как исходил Германию и Италию с рисовальными принадлежностями в заплечном мешке, расплачиваясь за предоставленные ему еду и ночлег чаще всего тем, что набрасывал на скорую руку лестный портрет хозяина или хозяйки. Он рассказал ей, как играл на скрипке в маленьком - не ахти каком прославленном - оркестрике, который скитался по чужим странам и давал в провинциальных городах концерты. Рассказал ей еще, как был кратковременным украшением труппы бродячих актеров, задавшихся труднодостижимой целью приохотить французскую и немецкую, польскую и венгерскую публику к Шекспиру.
Пока длилось это обрывавшееся на "продолжение следует" повествование, Гертруда жила в каком-то фантастическом мире; ей казалось, что она читает выходящий ежедневными выпусками роман. Это было так упоительно, что могло сравниться только с чтением "Николаса Никльби" [19]. Как-то раз после обеда она отправилась навестить миссис Эктон, матушку кузена Роберта, которая была тяжело больна и никогда не покидала дома. Гертруда возвращалась назад пешком, полями - все они чаще всего добирались этим кратчайшим путем. Феликс уехал в Бостон с ее отцом, желавшим, чтобы молодой человек побывал с визитом у тех старых джентльменов, его друзей, которые помнили еще матушку Феликса - помнили, но никогда ни словом о ней не упоминали. Кое-кто из них вместе со своими благовоспитанными женами приезжал из города в окруженный яблонями белый домик засвидетельствовать почтение баронессе, приезжали в экипажах, напомнивших хозяйке, принимавшей своих гостей с отменной учтивостью, ту огромную легкую дребезжащую коляску, в каковой сама она прибыла в эти края. День был на исходе. Написанная в западном небе темно-красной и серебряной красками величественная картина - закат в Новой Англии - словно спускалась с зенита; на каменистые пастбища, которыми шла погруженная в свои мысли Гертруда, ложились легкие прозрачные отблески. Вдали, возле открытой калитки на одном из полей, она увидела фигуру мужчины; он как будто поджидал ее, и, подойдя к нему ближе, она узнала мистера Брэнда. У нее было такое чувство, точно она уже довольно давно его не видела, но как давно, она не могла бы сказать, поскольку при этом ей казалось, что он был у них в доме совсем на днях.
- Можно мне проводить вас? - спросил он. И когда она ответила, что, разумеется, можно, если у него есть желание, он заявил, что увидел и узнал ее, когда она была еще на расстоянии полумили.
- Наверное, у вас очень острое зрение, - сказала Гертруда.
- Да, мисс Гертруда, зрение у меня очень острое, - сказал мистер Брэнд.
Гертруда подумала, что он что-то под этим подразумевает, но так как он уже с давних пор постоянно что-то подразумевал, для нее это стало как бы в порядке вещей. Однако она почувствовала: то, что он подразумевал, могло сейчас с небывалой силой встревожить ее, внести смуту, нарушить душевный покой. Несколько секунд он молча шел рядом, потом добавил:
- Потому я сразу увидел, что вы начали меня избегать, хотя, возможно, продолжал он, - чтобы увидеть это, вовсе и не нужно обладать острым зрением.
- Я не избегаю вас, мистер Брэнд, - сказала, не глядя на него, Гертруда.
- Думаю, вы делаете это бессознательно, - ответил мистер Брэнд. - Как правило, вы просто не замечаете, что я присутствую.
- Но сейчас вы здесь, мистер Брэнд, - сказала, чуть усмехнувшись, Гертруда. - Как видите, я замечаю, что вы присутствуете.
Он не стал возражать. Просто шел рядом, медленно - иначе и нельзя было идти по густой траве. Вскоре они снова оказались перед калиткой, на этот раз закрытой. Мистер Брэнд взялся за нее рукой, но открывать не стал; он стоял и смотрел на свою спутницу.
- Вы очень захвачены, очень поглощены, - сказал он.
Гертруда мельком на него взглянула и увидела, как он бледен, как взволнован. Она впервые видела его взволнованным и подумала, что, дай он себе волю, зрелище это было бы внушительным, чуть ли не душераздирающим.
- Поглощена чем? - спросила она.
Потом она отвернулась и стала смотреть на зарево заката. Ей было не по себе; она чувствовала себя виноватой и в то же время досадовала на себя за это чувство вины; мистер Брэнд, не сводивший с нее сейчас своих маленьких, добрых, настойчивых глаз, воплощал для нее множество наполовину погребенных обязательств, которые вдруг ожили и весьма внятно о себе заявили.
- У вас есть новые интересы, новые занятия, - продолжал он. - Не берусь утверждать, что у вас есть новые обязанности. Но у всех нас всегда есть старые, Гертруда, - добавил он.
- Откройте, пожалуйста, калитку, мистер Брэнд, - сказала она с невольным чувством, что с ее стороны это проявление малодушия, невыдержанности.
Однако он открыл калитку и посторонился, пропуская молодую девушку, потом закрыл ее за собой. Но до того, как Гертруда успела свернуть в сторону, он взял ее руку и несколько секунд не отпускал.
- Я хочу сказать вам одну вещь, - проговорил он.
- Я знаю, что вы хотите мне сказать, - ответила она и чуть было не добавила: "И знаю, как вы это скажете", но вовремя удержалась.
- Я люблю вас, Гертруда, - сказал он. - Очень люблю. Еще больше, чем прежде.
Он произнес эти слова именно так, как она и предполагала; она не в первый раз их слышала. Они лишены были для нее какого бы то ни было очарования, - ее это даже удивляло. Считается ведь, что женщина должна испытывать восторг, когда слышит такие слова, а ей они казались плоскими, безжизненными.
