Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
РОДОСЛОВНАЯ казака Ивана Ильича Гаморкина
СКИФЫ (их Царство и казаки)
СТАРШИЕ:
старшины, клановики, шубаши, впоследствии Атаманы:
Аксай
Симеон Раздор Раздор-Верный
Гаморкины в порядке рождения. Главная ветвь:
Силетий Гаморкин Фома Силетич Фома Фомич
САРМАТЫ
Примечания
И. И. Гаморкина и кума его, Кондрата Евграфыча Кудря-вова.
Аркадий Белая Фома Фомич 2-ой
Калитва
ОСТГОТЫ Генман Рих
Черкас-Ужи Фома Фомич 3-ий Рыжий
Иван Хомутов Тихон, Кривая Нога (должно, из Кривянки).
ГУНЫ Аттила
Шеремет Разин Илья Фомич Фома Ильич Илья Фомич
МЕЖДУЦАРСТВИЕ
Гуны ушли и никого не было, управлял за это время казак Фома Ильич Гаморкин. Потом опять власть в Степи раздвоилась с приходом Хазар. Жили между собой дружно и не ссорились.
Сары-Арпачанин Ванька Кагальник Каган Сула
Фролов Семен Прохорович
ХАЗАРЫ
Фома Фомич 4-ый
Илья Фомич Илья Фомич
Рыжий
Сколько рыжих: прости Господи!
Прим. Гаморкина… Войсковой Писарь Посол от казаков в Столице Хазар городе Балангиере, на Волге.
Война с венграми, печенегами и торками. Тут всего было и все перемешались и россы и инородцы. Побито было народу — страсть. Подробности неизвестны, но существовали от Гаморкиных.
Печенеги ухлопали
Стрелопонт Ильич Фома
Стрелопонтович Айседора
Стрелопонтовна Фома Фомич 5-ый
Вот, станичники, баба была! Не рыжий
ТЬМУТАРАКАНЬ
Старая Казакия.
Города: Осинев, Балин, Сугров, Шарукань, Казачьи городки.
Сары-Аз-Ман, а за ним уже известные славные Атаманы-Молодцы
Фома Фомич 6-ой Илья Фомич Илья Ильич
Рыжий
В Сибири был с Ермаком, женат на дочке (младшей) Кучума. Умер не на Дону.
Иван Ильич Семен Иванович Иван Семенович Семен Иванович
Фома Семенович Фома Фомич 7-ой
Выбирали для России Царя. У Разина есаулом был. Погиб у Самары.
Рыжий
Тут Петр Великий немного расчистил Казачество. Конец Старой Казакии. Смерть Кондратия Бу-лавина. Погибли на обломках своего Государства Гаморкины:
Иван Фомич На плоту плыл повешенный в Черное море. Причалил в Керчи.
Илья Иванович
РУССКИЕ (ихняя Империя)
Илья Ильич Фома Ильич Семен Ильич Фома Фомич 8-ой Фома Фомич 9-ый Граф Граббе Илья Фомич
Покатило и Иван Ильич Гаморкин…
Тут мы передохнули с Ильичем и продолжали дальше:
Иван Ильич Дочь его Анну Ива-
сын его Фома Иванович новну мы не занесли, так как из бабья, одна только Айседора Стрелопонтовна такой чести удостоилась.
Пугачевцы
Не рыжий Рыжий
— Стой, сказал Иван Ильич, разве мы не можем и дальше распределить, как им сукиным детям надо называться-а?
— Неловко как-то, кум. Они-же не родились еще.
— Чего там, не родились. Пиши.
Конец Российской Империи — Великая Безкровная Революция. Война Казаков народная, за Освобождение. Несколько смутных и тяжелых лет, затем:
СОЮЗ КАЗАЧЬИХ ГОСУДАРСТВ (Новая Казакия).
Илья Фомич Илья Ильич Фома Ильич
Фома Фомич 10-ый Ры…
— А вдруг он не рыжим будет. Родится вдруг не рыжим. Ведь бывали же случаи в роду? — сомнительно покачал головой Иван Ильич.
— А вдруг он сивый, либо чернявый. А могеть так случиться, что и без волос вовсе. Тогда что? Кум, а кум! Ведь тогда весь мой авторитет и все значение поколеблется у моих предков-а? От, Боже-ж мой. Что же сделать такое? Поставь-ка, кум, одну букву — Ры…
Если будет рябой, то припишут — Ры-ябой, а ежели рыбалка, припишут — Ры-балка. А если в Москву уйдет, или из Казачества — припишут Р-уский человек, хоть таких случаев в моем роду не бывало. Ну, а если уродится рыжим, чему я, для поддержания славных предков: отцов, дедов и прадедов, и что не-наесть закону точному и мно-гобразному — рождений и умираний, буду весьма
Атаманы: г-м, г-м… рад и чего желаю от всей моей души, припишут тогда — Р-ыжий.
— Ну-ну, пиши дальше. А там поставь только — „Ры"…
Так значит мы боковых дедов и братьев и дядьев во внимание не берем, иначе со всеми ними вся Донская Область наберется.
Жарь дальше — по главным.
Ежели же кто из потомков моих, подлецов, от этого списка отступится или, сволочь, во время не родится и во время же не умрет — ну держись! Прокляну заранее на веки вечные. С небес в папахи плевать буду и коням хвосты ночью на английский манер пообрезаю.
Ну, пиши, пиши. Чего стал?
Илья Фомич.
Гаморкин хитро прищурился на меня.
— А ты, к примеру, знаешь какая у него судбина? Слушай, как мне представляется. Будет у него странная судьба-фортуна. Будет моему пра-правнуку славная смерть на поле битвы. Война Казакии с Японией, только не 1905-го года, вовсе не такая.
И пра-правнука моего переедет Японский миноносец.
— Ну? — спросил я. — Что ты говоришь? Как же это произойдет?
— А так! Очень даже просто. Поплывет он — Илья Фомич, из Ростова в Миусский Округ с донесением. Притомится по пути, перевернется на спинку, а тут его японский миноносец по брюху — черк — и концы. Во-о как! Видал?
— Да-а! Замечательно, — увлекаясь нехитрой фантазией Гаморкина, восторгался я. Иван Ильич даже жизнями чужими жил.
— А дальше?
— Погиб. Так с кожанной сумочкой, которая у него за шею привязана будет, с донесением, значит, и пойдет ко дну — раков кормить. Пузырей несколько пустит наружу для приличия и — крышка.
Ну так! Пиши еще.
Илья Ильич и его сын
Иван Ильич…
Гаморкин неожиданно замолчал и сильно задумался. Нас порядком потряхивало на подводе и в тетрадке у меня получились ужасные каракули. Я думаю, что сам бы черт ничего не разобрал бы в ней. Цыгаркой я ее прожег в нескольких местах. И вот лежит она сейчас передо мной старая, старая, измятая вся, и смотрят на меня и на свет Божий, все эти: Ильи Ильичи, Фомы Фомичи и, даже, баба чем-то знаменитая (потом-то я узнал) Айседора Стрелопонтовна.
Есаул, что сбоку ехал, помню засмеялся.
— Один брешет, а другой записывает!
Что-ж, пусть и наш люд казачий почитает. Конечно, Иван Ильич много от себя прибавил, может быть и я что приписал — много ли в этом греха? Кому не нравится — отложи книжку в сторону, да и хвост трубой или морковкой, на легком катере.
Все это, в конце концов, не важно. А вот лучше, что я скажу. Когда пишу от руки, вроде я свое писание узнаю, а как напечатают его — оно сразу как не мое станет. Не узнаю. Даже если спросят:
— Кто писал?
Не знаю, скажу, но только не я. Не я, и все тут.
Во-первых, я карандашиком-огрызком и очень неразборчиво, а тут и буквы другие и краска типографическая. Речи о чистописании не имеется. У меня, к примеру, и кляксы, взять хотя бы эту — финтифлюшкой; во многих местах прокурено, видать, что человек много думал и много старался, а напечатанное — чисто, ровно и, даже, как-то черезчур легкомысленно получается. Хотя мыслей внесено, надо вам сказать, ежели вы сами не рассмотрели, — бездна. Так и просятся наружу. И не одна, вот что занятно, далеко не одна. Ворох мыслей. Да-а, замечательно. А как напечатают — чужое для меня станет.
— Но ты, скажут, составлял, так твою, этак…
— Нет, — скажу я, — не знаю, кто составлял. Казак я станицы общеизвестной, и хутора непорочного, а насчет чего прочего — прощенья просим.
Тут я не дурак, папаху в руки, да и уноси Бог ноги. Я не Гаморкин, чинов и орденов не имею, власти у меня нет, а медаль?… — так это не всчет.
По секрету, пожалуй, признаюсь — как-то надо было кое что до казачьего ума довести и глаза открыть. Довольно нам слепыми щенками быть, в российской корзинке валяться. Мир-то какой! Свету сколько! Международность. Простор.
— Ну, — говорю я Гаморкину.
Молчит Иван Ильич.
— Что-ж ты, отец, притих?
Повернул он ко мне свое лицо, а оно грустное-прегрустное и глаза на нем, будто не его, не Гаморкинские.
— Что с тобой?
— Э-эх, кум Кондрат Евграфыч, — родится еще один Иван Ильич Гаморкин. Как-то у него жизнюшка потечет? Может быть он на меня и похожим не будет, а все же будет он — Иван Ильич. И вот, кум, грустно мне от чего-то стало.
— Оставь, Иван Ильич. Был же до тебя уже один Иван Ильич — и ничего. Казаком был, казаком и остался.
— Все это верно, а всетаки…
— Что, всетаки?
— Не хочется мне посередке быть. Кто посередке умостился, на того потолок и обвалился. Знаешь? Завсегда.
— Так что же ты, еще раз жить захотел и не доволен своим преждевременным появлением? Посмотри-ка Ильич, — у тебя: Настасья Петровна, Нюнька, Фомка…
— Все это хорошо. Оно конечно. Но… не дюже. Вот правнуку моему, Илье то Фомичу, миноносец по брюху — черк. Погиб на своем посту и… славы не оберешься. Пострадал. За что? За Казачество. А я? Я то что? Каптенармус. Ты скажи какой я, ну какой я, боевой елимент, — Мармус какой-то.
Комсот[1] посмотрел на кончики своих закрученных усов и прислушался к нашему разговору. Гаморкин в унынии жаловался мне.
