Роберт Уоррен - Потоп
Она бросила его и обрела счастье. Нашла в жизни какой-то смысл. Как ни странно, она обнаружила, что мужчины ей уже не так нужны, как раньше. Ей иногда казалось, будто с ней вот-вот что-то случится. Она и не пыталась определить, что именно, но почему-то чувствовала, что прикосновение мужской руки замарает её, что ей суждено пережить счастье превыше всякого счастья.
— Это было как обращение в новую веру, — рассказывала она Бредуэллу Толливеру о том, что с ней произошло, допуская при этом уклончивость и купюры, которые делали рассказ раздражающе абстрактным, как сон, чьи подробности не можешь припомнить. — Да, совсем как обращение в новую веру, — повторила она, серьёзно шагая рядом с ним по узкой петлистой аллее между кустами высокой живой изгороди.
Серьёзность усугублялась тем, что это был один из дней, когда она рассталась с фланелевой юбкой и парусиновыми туфлями. В этот день она решила повести его к своей матери. К этой суке, которая живёт вон там, в восточной части парка, на одной из 60-х улиц. Поэтому она и надела не старую фланелевую юбку, а кирпично-красное полотняное платье с вызывающей юбкой и жёлтым кожаным поясом, затянутым так туго, что вызывающая юбка казалась ещё более вызывающей. Речь свою она подчёркивала короткими внушительными жестами, и дикарские подвески на тяжёлых браслетах позвякивали. Наклонив голову, чтобы взглянуть на него, она говорила:
— Ну да, совсем как обращение в новую веру. Так бывает тогда…
На повороте дорожки неожиданно открылась покрытая гравием площадка футов сорок в длину, от которой в сторону шла более широкая аллея. Площадку окружала густая зелень. Справа стояли две скамейки. За ними несомненно прятались металлические урны для мусора. Перед скамьями уныло расхаживал по гравию голубь. Солнце уже спустилось. Лучи его, падавшие с запада через верхушки кустов, поблёскивали на радиаторе машины, глубоко задвинутой слева в кусты.
С первого же взгляда Бредуэлл разглядел все эти подробности.
С первого же взгляда он заметил, что там, где машина была задвинута в кусты, эти кусты в одном месте были пониже, а по обе стороны от них более рослые ветви, свисая, образовали нечто вроде овальной рамки, в которой виднелись голова и верхняя часть туловища женщины с тёмными стрижеными волосами, в синем платье с короткими рукавами. Лицо у неё было напряжённое, глаза закрыты, руки вытянуты вперёд, будто держали невидимые вожжи, а тело поднималось и опускалось в мерном ритме, словно приноравливаясь к езде неспешной рысью. Туловище было слегка наклонено вперёд, словно перед прыжком. Там, в конце засыпанной гравием площадки, в овальной рамке из зелени в такт движению тихо покачивались тёмные стриженые волосы.
Бредуэлл Толливер замер. Он вдруг услышал то, чего не замечал раньше: въедливый, настойчивый отголосок городского шума и как из этого приглушённого расстоянием въедливого гула вырываются злобные, отчаянные автомобильные гудки. Он вдруг осознал, что свет уже вечерний и косо падает через высокие крыши и башни домов. Солнечные лучи, пересекавшие гравий, казались дымчатыми.
Он затаил дыхание. Он не смотрел на Летицию Пойндекстер и знал, что она не смотрит на него. Он знал, что и она затаила дыхание. Он это знал, потому что, затаив дыхание, слышал бы, как дышит она, а он этого не слышал. Интересно, какое сейчас у неё лицо. Он подумал, что умрёт, если не увидит, какое у неё лицо. Но головы к ней не повернул.
Тут он услышал лёгкое движение её подошв по гравию. Он понял, что она повернулась, что она уходит. Он обождал секунду и обернулся. Смотрел, как она ставит и поднимает каблуки крокодиловых лодочек. Потом он её догнал. Он шёл с ней рядом, но не вплотную и, пока они пересекали парк, на неё не глядел.
Но теперь он уже был уверен, что слышит её дыхание.
А сейчас он лежал на кровати в Фидлерсборо и думал, как далеко от Фидлерсборо до Центрального парка и какое между ними пролегло время.
Он подумал: Я в Фидлерсборо.
Он лежал, уставившись вверх, на серую штукатурку, где виднелись старые трещины, и услышал стук в дверь.
— Войдите, — сказал он.
Это была Мэгги. На ней было синее ситцевое платье в клетку, а на босых ногах старые сандалии.
— Ещё живой? — спросила она, прикрыла дверь и, улыбаясь, подошла к кровати.
Он крякнул, а когда она приблизилась, отметил, что у неё всё ещё красивые ноги. И, кажется, ни единой набухшей вены. Интересно, как она сохраняет себя в такой хорошей форме.
И для чего.
Она стояла возле кровати и холодно ему улыбалась.
— Спрячь-ка его поскорей, — сестрёнка, — сказал он.
— Кого?
— Этот взгляд, полный гнусного превосходства. Взгляд женщины при виде порядочного, но поверженного в прах мужчины.
Она нагнулась, взяла с пола пустую коньячную бутылку, внимательно на неё поглядела и поставила на стул, где лежали одна сандалия, мятая пачка сигарет и полдюжины, окурков, погашенных о деревянное сиденье. Потом поглядела на него, улыбаясь, но уже по-другому.
— Тяжело тебе было? — спросила она.
Он поразмыслил.
— Нет, — сказал он наконец, — не тяжело.
Он поразмыслил ещё и добавил:
— Интересно.
Она поглядела в окно на солнечный свет, через реку, где земли тянутся далеко на запад, словно сами туда плывут вместе с утренними лучами.
Потом он поправился:
— Нет, даже неинтересно.
Разглядывая её, пока она смотрела в окно, он спросил:
— А тебе бывает интересно?
Помолчав и всё ещё глядя в окно, она ответила:
— Право, не знаю, милый братец.
— Ведь необязательно, чтобы всё шло как идёт, — сказал он.
— Почём ты знаешь? — спросила она. Потом добавила безо всякой горячности: — Ты ведь всего лишь писатель.
— Кем бы я, чёрт возьми, ни был, дело не должно было обернуться именно так.
Она глядела на него, казалось, даже с состраданием.
— Кто же может это знать? — спросила она.
— Ну, одно-то известно. Эти места затопят, и тут уж, будь уверена, всё пойдёт по-другому.
Она снова посмотрела в окно.
— Может быть, кое-что никогда уже не пойдёт по-другому.
— Не такая ты старуха, — сказал он, накаляясь. — Зачем тебе эта каторга? Ты к ней не приспособлена. Хотя я и твой брат, это не значит, что я не понимаю, что ты за человек. Если бы ты не была тем, что ты есть, тогда…
Он замолчал, ожидая, что она отвернётся от окна. Но она продолжала туда смотреть.
Не глядя на него и не повышая голоса, она спросила:
— Ну, почему не договариваешь?
— А я и не собирался заводить этот разговор.
Так оно и было. Коньяк раздирал ему внутренности, словно он проглотил пару драчливых котов, и он не понимал, как у него вырвалась эта фраза. Он даже не подозревал, что она сидит у него там наготове.
Голова у него слегка кружилась.
Она смотрела на него сверху вниз даже с нежностью. Выражение её лица было так непохоже на то, чего он ждал, что он разинул рот.
— Не огорчайся, братишка. Я рада — вот через столько лет всё же выяснилось, что у меня есть брат. А то чуть об этом не забыла.
Она улыбнулась, едва заметная улыбка родилась из того же выражения лица и тут же в нём растаяла.
— Ты бы лучше встал, — сказала она вдруг с чисто женской практичностью и двинулась к двери.
Взявшись за дверную ручку, она остановилась, обернулась к нему и, не выпуская ручки, прислонилась к косяку.
— А знаешь, — сказала она, — я ведь так и не сказала, как я тебе благодарна за то, что ты сделал. Ну, когда ты уехал.
— Лучше скажи, за то, чего я не сделал. — Он сам не понимал, что означал его тон.
— Я никогда к этому так не подходила. Как к чему-то негативному. Наоборот, как к позитивному.
— Негативно-позитивному, — сказал он. — Вроде того, о чём я прочёл в газете, про нечто новое в физике — они зовут это антиматерией. — Он запнулся. — А знаешь, мой лихой киношник Яша начинал свою жизнь физиком.
Она, казалось, его не слышала.
— У тебя он всё ещё есть?
— Что? — спросил он. И отлично зная, что он у него есть, мысленно увидев его в рваной картонке от писчей бумаги, спрятанной в сундук, в Калифорнии, солгал, сам не понимая зачем лжёт: — Понятия не имею, есть он у меня ещё или нет. Скорее всего потерял. Вечно переезжаешь с места на место…
Она посмотрела на него внимательно.
— А жаль, если потерял.
— Да на что он мне сдался? Сейчас бы меня наверняка от него стошнило.
Его удивило слово, которое он произнёс. Правда, его и впрямь подташнивало. Но не от этого.
— Я хотел сказать, что теперь я бы его сделал иначе.
— Но это было бы так же… — Она не договорила.
— Так же хорошо? Ты это хотела спросить? Скажу. Было бы в сто раз лучше.
Она прислонилась спиной к двери, держа обеими руками ручку, и снова повернулась к окну. Потом сдержанно спросила:
