Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
Солдат, которого звали Толстяком, поклонился, а потом выпрямился снова.
— Каков же ваш приговор? — спросил он.
— Как ты думаешь, он ненормальный? — прошептала Мэри.
— Нет, — ответила Бесс. — Ему просто тоскливо. Давай пойдем с ними в кино.
— Хорошо, но скажи ему об этом сама. Я не сумею.
— Мы согласны, — сказала Бесс солдату.
— Благодарю вас, милые дамы, — сказал солдат, которого звали Толстяком. — Спасибо.
Он предложил руку Бесс.
— Значит, пошли?
— Сперва мне надо отнести брату ужин, — сказала Бесс. — Он работает в телеграфной конторе. Это отнимет у нас только минутку.
— На телеграфе? — спросил солдат по прозвищу Толстяк. — Тогда и я пошлю телеграмму.
Он спросил товарища:
— А ты, Техас?
— Сколько стоит телеграмма в Нью-Джерси?
— Куда дешевле, чем ее будут ценить те, кто ее получит, — сказал Толстяк.
Он обернулся к третьему солдату:
— А ты, Лошадка?
— Угу, — сказал солдат по прозвищу Лошадка. — Пожалуй, и я пошлю телеграмму маме, Джо и Китти. Это — моя девушка, — пояснил он Бесс.
— Всякая девушка на свете — моя девушка, — сказал Толстяк, — но, так как я не могу всем им послать телеграмму, я пошлю ее только одной-единственной. Эта одна телеграмма будет сгустком миллионов телеграмм.
В конторе, куда вошли две девушки и три солдата, за столом стоял старый телеграфист Вилли Гроген.
— Я — сестра Гомера. Бесс. Принесла ему ужин, — сказана Бесс и поставила коробку на конторку.
— Здравствуйте, мисс Маколей. Гомер скоро придет. Я ему передам еду.
— А вот эти молодые люди хотели бы послать телеграммы, — сказала Бесс.
— Прошу вас, молодые люди. Вот вам телеграфные бланки и карандаши.
— Сколько стоит телеграмма в Джерси-Сити? — спросил Техас.
— Пятьдесят центов за двадцать пять слов и сверх этого небольшой налог. Адрес и подпись не оплачиваются. Телеграмма будет доставлена завтра утром.
— Пятьдесят центов? — сказал Техас. — Не так уж страшно.
И он стал писать свою телеграмму.
— А во сколько обойдется телеграмма в Сан-Антонио? — спросил Лошадка.
— Наполовину дешевле, чем в Джерси-Сити. Сан-Антонио ближе к Итаке, чем Джерси-Сити.
Солдат, которого звали Толстяком, написал телеграмму и отдал ее старику. Подсчитывая слова, Гроген прочел то, что было написано.
«Эмме Дана. Чикагский университет, Чикаго, Иллинойс.
Дорогая, люблю, скучаю, думаю о тебе постоянно. Пиши, спасибо за свитер, изучаю политэкономию на практике, скоро отправимся на фронт, не забудь в воскресение сходить в церковь за нас помолиться, я не жалуюсь, люблю тебя. Норман».
Следующую телеграмму Грогену вручил Техас.
«М-сс Эдит Антони, 1702, б, Вилмингтон-стрит. Джерси-Сити. Нью-Джерси.
Дорогая мамочка, как ты поживаешь? Я живу хорошо. Получил твое письмо и ящик с финиками, спасибо. Не волнуйся, прощай. Любящий тебя Бернард».
И последним отдал свою телеграмму солдат по прозвищу Лошадка.
«М-сс Гарвей Гилфорд, бульвар Сэндифорд, 211, Сан-Антонио. Техас.
Привет, мамочка. Шлю тебе поклон из Итаки в солнечной Калифорнии, однако тут льет дождь, ха-ха. Передай привет всем-всем. Скажи Джо, пусть берет мое ружье с патронами, не забудь написать. Квентин».
Солдаты с девушками ушли, а мистер Гроген сел к своему столу и стал передавать телеграммы.
Когда трое солдат и две девушки пробирались к своим местам в кинотеатре «Синема», на экране показывали премьер-министра Англии мистера Уинстона Черчилля, который выступал в канадском парламенте в году от Рождества Христова 1942. Пока молодые люди усаживались, мистер Черчилль успел сделать по меньшей мере три заявления, которые вызвали восторг как в канадском парламенте, так и в зрительном зале кинотеатра «Синема» города Итаки. Солдат, которого звали Толстяком, нагнулся к Бесс Маколей.
— Вот, — шепнул он, — один из величайших людей нашего времени. И вдобавок — великий американец.
— А я думал, что Черчилль англичанин, — заметил Лошадка.
— Очень может быть, но он все равно американец. Отныне всех стоящих людей мы будем считать американцами.
Он придвинулся чуточку ближе к своей соседке с другой стороны — Мэри Арена.
— Большое спасибо за то, что вы взяли нас в кино. Куда приятнее жить, когда рядом девушки. Они и пахнут лучше, чем солдаты.
— Мы все равно шли в кино, — сказала Мэри.
В кадрах кинохроники появился президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт; он обращался по радио к населению страны из своего дома. Говорил он как обычно: с патетикой и юмором. Пятеро молодых людей слушали его внимательно, и зрители единодушно зааплодировали, когда речь кончилась.
— А это — самый великий из великих, — сказал солдат по прозвищу Лошадка.
В этот миг на экране появился американский флаг, и кое-кто в зале захлопал.
— А вот, — сказал Техас, — самый великий флаг в мире.
— Странная вещь, — обратился к Бесс солдат, прозванный Толстяком, — но родину начинаешь по-настоящему любить, только когда ей тяжело, в другое время принимаешь ее как должное — вроде папы и мамы.
— Каждый раз, когда я вижу наш флаг, у меня подступает комок к горлу, — сказала Бесс. — Раньше он заставлял меня думать о Вашингтоне и Линкольне, а теперь — о брате Маркусе. Он тоже солдат.
— Значит, и у вас брат в армии? — сказал Толстяк.
— Да. Последнее письмо от Маркуса было откуда-то из Северной Каролины.
— Мне кажется, — сказал Толстяк, — что флаг заставляет каждого из нас думать о самом дорогом. Меня, например, о Чикаго — а это вмещает в себя и хорошее, и плохое. Семью, любимую девушку — это хорошее. А вот трущобы и политические махинации — это плохое, но, что поделаешь, тоже мое. Когда-нибудь мы уничтожим и трущобы, и махинации.
— В Итаке, по-моему, нет трущоб, — сказала Бесс, — но есть бедняки. Наверно, и у нас в городе есть свои заправилы, но какая уж у нас политика? Да наша семья и не очень интересуется такими вещами. Мы любим музыку. Держу пари, что Маркус где-нибудь сейчас наигрывает на аккордеоне.
Брат ее Маркус в это время сидел у стойки в кабаке «Пикирующий бомбардировщик» в маленьком городке Северной Каролины. С ним были его друг Тоби Джордж и еще три солдата. Маркус наигрывал песню под названием «Мечта», а Тоби пел. Двое солдат танцевали с девушками, похожими на Мэри и Бесс. Тоби допел песню, уселся рядом с Маркусом и попросил его еще немножко порассказать про Итаку и семью Маколеев.
В тот миг, когда Маркус Маколей начал рассказывать своему другу об Итаке, Томас Спенглер и Диана Стид вошли в зал кинотеатра «Синема»; на экране рекламировали очередной фильм, а когда они уселись на свои места, по экрану вместо кадров поползли надписи. В титрах указывалось название картины и имена тех людей, которые ее сделали. Мелькало множество слов, отдавалась дань работе множества людей.
И, сопровождая эту хвалу, раздавалась торжественная и совсем неуместная для такой цели музыка, специально сочиненная на этот случай.
Спенглер и Диана сели совсем близко к экрану, в третьем ряду. На десять рядов ближе, чем Бесс, Мэри и трое солдат. Места их были в самой середине ряда, который, кроме них. занимали одни мальчишки. На экране появилась чисто вымытая, крытая линолеумом приемная госпиталя. Из громкоговорителя в углу послышался резкий голос желчной медсестры, который настойчиво звал.
— Доктор Кевенна! — кричала она. — В операционную! Доктор Кевенна! В операционную!
Стоило Томасу Спенглеру услышать эти слова, как он тотчас вскочил на ноги. Он немножко выпил, вечер прошел для него не без приятности и должен был сыграть важную роль в его жизни; сегодня ему пришлось немало претерпеть, но сейчас все это было уже позади; поэтому ему не было нужды вести себя не так, как вели себя их юные соседи по ряду.
— Го-го! — сказал он. — Не та картина, что надо!
Он взял Диану за руку.
— Пойдем отсюда.
— Но, милый, картина ведь еще не кончилась! — прошептала девушка.
Спенглер потащил ее за собой.
— Для меня она уже кончилась. — сказал он. — Пойдем.
Они проходили мимо маленького мальчика, который смотрел на экран словно завороженный.
— А тебя возьмут живым на небо! — сказал Спенглер мальчику и заторопил Диану:
— Пойдем, пойдем скорее, ты ему заслоняешь экран.
— Но, милый, — сказала Диана, — картина только еще начинается!
Мальчик спросил у Спенглера:
— Что вы сказали, сэр?
— На небо! На небо! — сказал Спенглер. — Говорю, что тебя возьмут туда живым.
Мальчик не был уверен в том, что он понял Спенглера.
— А который час? — спросил он.
— Не знаю, — ответил Спенглер. — Но еще рано.
