Анри Шарьер - Ва-банк
— Вот и приехали, — сказала Мария.
И, изменяя самому себе, я произнес обратное тому, что хотел сказать:
— Да, вот это место. Наш путь закончен, и завтра я покину тебя.
Четверо крепких мужчин на веслах уверенно вели лодку вверх по течению. Каждый взмах весел уносил меня все дальше от Марии, которая стояла на берегу и смотрела нам вслед. Там оставались мир и спокойствие и женщина, возможно, предназначенная мне судьбой для дома и семьи. Я заставил себя не оборачиваться, потому что боялся крикнуть гребцам: «Поворачивайте к берегу!» Я все же должен добраться до рудника и получить свои деньги. А потом уж пускаться в авантюры, если, конечно, вернусь.
Лишь одно условие я поставил сам себе — и пальцем не касаться этого ливанца. Я только возьму то, что принадлежит мне, — ни больше, ни меньше. И он никогда не узнает, что его спасли эти шесть дней путешествия с нимфой из Эль-Кальяо.
— Ливанец? Я уверен, что он уехал, — сказал Мигель, сжимая меня в объятиях.
Действительно, его лачуга была закрыта, но примечательная надпись по-прежнему красовалась на ней: «Честность — самое большое богатство!»
— Ты думаешь, он уехал? Вот черт!
— Успокойся, Папийон, скоро мы все выясним.
Но скоро все мои надежды улетучились. Ливанец действительно уехал. Но куда? После трех дней расспросов Мигель выяснил, что тот отправился в Бразилию в сопровождении трех телохранителей.
— Все рабочие на прииске твердят, что он, безусловно, честный человек.
Тогда мне пришлось рассказать историю, которая произошла в Эль-Кальяо, а также то, что я узнал об исчезновении ливанца в Сьюдад-Боливаре. Четыре или пять парней, включая итальянца, признались, что, если я прав, они разорены. И лишь один грек из Гвианы думал иначе, чем мы. По его словам, настоящим вором был грек из Сьюдад-Боливара. Как бы то ни было, я был уверен, что потерял все. Что мне теперь делать? Поехать повидаться с Александром Гигом в Боа-Виста? Но это далеко, в Бразилии. И добираться туда — три сотни километров по бездорожью. Мой последний опыт был жив в памяти…
Нет, я так устрою дела, чтобы быть в курсе всего, что происходит на прииске, и, как только узнаю, что ливанец появился, тут же нанесу ему визит. Решив так, я приготовился к отправке в Каракас. Но по пути надо забрать Пиколино. Здесь примешивались, конечно, и чувства. Итак, завтра я двинусь в Эль-Кальяо.
Неделю спустя я увиделся с Марией и Хосе. Рассказал им обо всем. Мария пыталась меня успокоить. Хосе настаивал, чтобы я остался с ними.
— Мы вместе поедем на прииск Караталь, если ты, конечно, захочешь.
Я улыбнулся и похлопал его по плечу. Нет, это не по мне. Только любовь к Марии может удержать меня в Эль-Кальяо. Я попал в эти сети и запутался в них больше, чем предполагал поначалу. Я питал к ней искренние и глубокие чувства, но. все же мое желание отомстить было сильнее.
Все решено. Я договорился с водителем грузовика: мы должны были отправиться в пять утра назавтра.
Пока я брился, Мария выскочила и спряталась в комнате сестер. Таинственная интуиция, которой владеют все женщины, подсказала ей, что на этот раз мы расстаемся по-настоящему. Пиколино сидел тут же за столом в большой комнате, чисто умытый. Эсмеральда стояла рядом, положив руку ему на плечо. Я направился было в комнату, где пряталась Мария, но Эсмеральда остановила меня.
— Не надо, Энрике.
Потом сама скрылась за дверью.
Хосе поехал с нами на грузовике. До дороге мы не проронили ни слова. Ехали быстро, насколько это было возможно.
Прощай, Мария, мой маленький цветок из Эль-Кальяо.
Твои любовь и нежность стоили для меня больше, чем все золото Земли.
КАРАКАС
Это было изнурительное путешествие, особенно для Пиколино — около восьмисот километров, двадцать часов не-прерывной езды. Несколько часов мы провели в Сьюдад-Боливаре, затем пересекли бурную Ориноко на пароме и поехали вдоль берега, трясясь, как сумасшедшие, и поражаясь выдержке водителя.
На следующий день, в четыре часа пополудни мы прибыли в Каракас. Я сразу как бы утонул в огромном городе — движение, толпы, снующие люди — все поглотило меня.
Париж, 1929-й — Каракас, 1946-й. Семнадцать лет я не видел по-настоящему большого города. А Каракас действительно прекрасный город, с одноэтажной застройкой колониального стиля, сбегающий вниз по долине, замкну той возвышающимися вокруг Авильскими горами. Он расположен на высоте тысячи метров над уровнем моря, весна здесь царит круглый год, климат умеренный.
— Я верю в тебя, Папийон, — сказал мне на ухо доктор Бугра, оказавшийся рядом, когда мы въезжали в этот огромный шумный муравейник.
Толпы были повсюду, их составляли люди всех оттенков кожи, и никаких расовых предрассудков в общении между ними я не заметил. Черные, кирпично-красные и стопроцентно белые жили вместе и, как мне показалось с первого взгляда, счастливо.
С Пиколино, повисшим у меня на руке, мы прошлись в центр города. Большой Шарло дал мне адрес одного бывшего каторжника, который содержал меблированные комнаты — пансион «Маракаибо».
Да, семнадцать лет прошло, и война унесла жизни сотен тысяч мужчин моих лет во многих странах, включая и мою родную Францию. Французов сажали в тюрьмы, убивали и калечили. А ты, Папийон, здесь, в большом городе, живой и невредимый. Тебе тридцать восемь, ты молод и силен. Оглядись, посмотри на людей, они бедно одеты, но громко смеются и радуются жизни. Пение вокруг было не столь изысканным, как на пластинках, но это были песни, шедшие из глубины сердец. Почти все радуются, ибо встречались и такие, кто тащил за собой кое-что похуже шара с цепями — призрак бедности. Их лица выражали растерянность перед этими джунглями большого города.
Четыре часа. Каким он будет ночью, озаренный миллионами электрических звезд? Мне следовало немного потратиться, и я выкрикнул:
— Эй, такси!
Сидя рядом со мной, Пиколино смеялся и пускал слюни, как ребенок. Я вытер ему рот, а он сиянием глаз поблагодарил меня. Пиколино был так возбужден, что весь дрожал. Такой огромный город значил для него больше всех надежд на больницы и докторов. О, надежда! Он держал мою руку, а по улицам шли люди, столько людей, что они скрывали всю мостовую! Шум машин, сирены «скорой помощи», гудки пожарных, крики уличных торговцев и мальчишек, разносивших вечерние газеты, визг тормозов, перезвон трамваев, звонки велосипедов — все сливалось в один сплошной гул и оглушало нас до такой степени, что мы казались себе пьяными. Вместо затравленности и растерянности мы ощущали безмерное счастье.
Ничего необычного не было в том, что именно звуки города поразили нас больше всего. Мы так долго жили в тишине! Это была тишина, которую я знал последние семнадцать лет, тишина тюрьмы, тишина штрафного поселения, которая подчас была тягостнее одиночного заключения, тишина лесов и морей, тишина отдаленных маленьких деревушек, где живут счастливые люди.
И я сказал Пиколино:
— Каракас — это предвкушение Парижа. Здесь тебя подлечат, а я стану на правильный путь, и судьба улыбнется мне, будь уверен.
Он сжал мою руку, и слезы брызнули у него из глаз. Он так по-братски и тепло сжал ее, что я почувствовал какую-то удивительную близость. Поскольку вторая рука его бездействовала, мне пришлось вытереть другу слезы.
Наконец мы добрались до места, где проживал Эмиль С, бывший каторжник. Его не было дома, но как только его жена, венесуэлка, услышала, что мы из Эль-Кальяо, она быстро сообразила, кто мы такие, выделила нам комнату на две койки и приготовила кофе.
Я помог Пиколино принять душ и уложил его в постель. Когда я уходил, он стал подавать мне отчетливые знаки, означавшие: возвратишься, не так ли?
— Да, Пико. Я только отлучусь на несколько часов в город и вскоре вернусь обратно.
Я в Каракасе! Было около семи, когда я спускался по улице к площади Симона Боливара, самой большой в городе. Вокруг разливался свет — волшебное электричество и неоновые вывески всех цветов
Это была роскошная площадь с огромной бронзовой конной статуей Симона Боливара. Он выглядел сурово, и вся его фигура светилась благородством. Я обошел вокруг этого человека, который освободил Латинскую Америку, и не мог не поприветствовать его на своем плохом испанском, произнося слова тихо, чтобы никто не слышал: «Салют! Какое чудо, что я здесь у твоих ног. Мне, жалкому отщепенцу, боровшемуся все время за свободу, которую олицетворяешь ты».
Пансион находился в четверти мили от площади, и я дважды возвращался туда, пока не застал Эмиля С. Он сказал, что Шарло написал ему о нашем приезде. Мы вышли из дома, чтобы выпить и поговорить спокойно.
— Я здесь уже десять лет, — сказал Эмиль. — Я женат, у меня дочь, а жена — владелица пансиона. Вот почему я не могу поселить тебя здесь бесплатно, но возьму полцены.
Удивительна солидарность двух заключенных, когда один оказывается в затруднительном положении.
