Сосэки Нацумэ - Сердце
В этот вечер я был приглашён на обед к учителю. Мы давно уже условились, что в тот день, когда я кончу университет, я не буду нигде в другом месте праздновать, а пообедаю вместе с учителем. Стол был поставлен в гостиной, у самой галлереи. Плотная накрахмаленная скатерть с узорами красиво и ярко отражала свет электрической лампочки. Каждый раз, когда бы я ни обедал в доме учителя, палочки для еды и чашечки ставились на белой полотняной скатерти, как в европейских ресторанах. И скатерть при этом была обязательно ослепительно белая, только что вымытая.
— Это как воротничок и манжеты. Уж если употреблять нечистые, то лучше брать цветные. Если же берёшь белые, то нужно, чтобы они были чистыми.
И действительно учитель был очень привержен к чистоте. В кабинете у него был тщательный порядок, и всегда было убрано. Эта особенность учителя, мне, неряхе, как-то особенно бросалась в глаза.
— Учитель очень щепетилен, — заметил я как-то его жене, на что та возразила:
— Ну, в одежде он уж не таков.
Услышав это, учитель, находившийся невдалеке, засмеялся и сказал:
— Говоря по правде, я щепетилен в духовном смысле. И от этого всегда страдаю. Поистине, глупейшая природа!
Я не понял, хотел ли он назвать своими словами „щепетилен в духовном смысле“ только то, что в просторечии именуется истеричностью, или же употребил это в смысле „моральной чистоты“. Жена тоже, повидимому, хорошенько не поняла.
В этот вечер я уселся за стол против учителя. Жена его, посадив нас одного направо, другого налево, сама заняла место лицом к саду.
— Ну, поздравляю! — сказал учитель и поднял в мою честь рюмку. Я же не чувствовал в ответ на это никакой радости. Одной из причин этому было то, что у меня в собственном сердце не было радости, которая могла бы отозваться на эти слова. Однако и в том, как произнёс это учитель, не было таких лёгких нот, которые могли бы вызвать во мне эту радость. Он, смеясь, поднял рюмку, и я в этом смехе не приметил, правда, нехорошей иронии, но в то же время не мог и почерпнуть настоящего ощущения поздравления. Смех учителя говорил мне:
— В нынешнем свете в таких случаях принято поздравлять.
Жена учителя обратилась ко мне:
— Вот и хорошо! Как, вероятно, рады ваши батюшка с матушкой!
Я сейчас же подумал о моём больном отце, и мне захотелось поскорее отвезти и показать ему свой диплом.
— А что с вашим дипломом, учитель? — спросил я.
— Что с ним, в самом деле? Вероятно, где-нибудь есть там, — обратился тот к жене.
— Конечно. Несомненно, должен быть...
Они оба не знали, где лежит диплом.
XXXIII
Когда мы уселись за обед, жена учителя отправила в другую комнату усевшуюся было сбоку служанку и сама взялась нам прислуживать. Это было обычаем в их доме по отношению к неофициальным гостям. Сначала, в первый раз, я чувствовал неловкость, но потом после нескольких случаев, без всякого стеснения передавал ей свои чашки для риса.
— Чаю? Рису? Ну, и аппетит же у вас!
Она также нисколько не стеснялась со мною в разговоре.
Однако в этот день по случаю жаркого времени года аппетит у меня вовсе не был так велик, чтоб над ним подшучивать.
— Уже довольно? Очень уж мало вы стали есть в последнее время...
— Жарко, поэтому и не хочется.
Жена учителя позвала служанку и велела ей убрать стол и подать мороженое и фрукты.
— Это дома приготовляли.
Для неё, не имевшей дела, было вполне возможно угощать гостей домашним мороженым. Я съел целых две порции.
— Ну, ты кончил курс... Что же ты собираешься теперь делать? — спросил учитель. Он выдвинул своё сиденье наполовину на самую галлерею и сидел, прислонившись спиною к раздвижной раме на самом краю комнаты.
До сих пор я думал лишь о том, как бы кончить, и у меня не было ещё никаких планов на будущее. Видя, что я колеблюсь с ответом, жена учителя спросила:
— Пойдёте в учителя? — И когда я не ответил и на это, спросила опять: — Значит, в чиновники?
Мы с учителем оба рассмеялись.
— По правде сказать, я ещё сам не знаю, что буду делать. Я ещё почти не думал о своей будущей профессии. Что хорошо, что плохо, — я не испытал ещё ничего, я ничего не знаю. Поэтому и затрудняюсь в выборе.
— Это так. Однако вы можете так беззаботно говорить только потому, что у вас есть средства. А посмотрите на тех, у кого их нет. Они не могут так спокойно относиться к делу, как вы.
Среди моих товарищей были такие, которые ещё до окончания курса уже приискивали места учителей в средней школе. В глубине души я вполне соглашался с нею, но сказал так:
— Я немножко заразился беззаботностью от учителя.
— Чем-нибудь порядочным-то не заражаетесь!
Учитель усмехнулся.
— Пускай заражается! Вот только, как я тебе и говорил на-днях, лучше ты постарайся, пока ещё жив отец, получить причитающуюся тебе часть имущества. Надо быть осторожным.
Мне припомнилось начало мая с его цветущими азалиями, когда мы вместе с учителем разговаривали в просторном саду загородного садовника. В моих ушах снова прозвучали те жёсткие слова, которые учитель произнёс тогда, когда мы шли обратно, таким возбуждённым тоном. Они были не только жёстки — они были скорее зловещи. Но эти слова для меня, не знавшего их фактических оснований, были непонятны.
— Скажите у вас большие средства? — обратился я к жене учителя.
— Почему это вы спрашиваете?
— Я спрашивал учителя, но он не хочет говорить.
— Она, смеясь, взглянула на мужа.
— Вероятно, потому, что не о чем и говорить!
— Но всё же, сколько нужно иметь, чтобы жить так, как учитель? Вы мне скажите, чтобы я мог, вернувшись домой, иметь это в виду при разговоре с отцом.
Учитель, обернувшись к саду, сосредоточенно курил. Моей собеседницей, естественно, оказалась жена.
— Где там сколько... Просто так, что можем только кое-как существовать. Вы лучше оставьте это, а вот заниматься вам чем-нибудь необходимо. Болтаться, как ваш учитель...
— Я вовсе не болтаюсь.
Учитель слегка повернул свою голову и отверг слова жены.
XXXIV
В этот вечер я ушёл из дома учителя уже после десяти часов вечера. Дня через два-три мне предстояло уезжать на родину, и я перед уходом начал прощаться.
— В эти дни видеться нам, повидимому, не удастся.
— Но в сентябре ведь вы вернётесь, не правда ли?
Курс я уже кончил, и мне не было надобности обязательно возвращаться в сентябре. Я не собирался проводить в Токио и самый жаркий месяц — август. Для меня не существовало драгоценного времени поисков места службы.
— Да, скорее всего в сентябре...
Ну, так будьте здоровы! И мы тоже, может быть, куда-нибудь поедем этим летом. Кажется, предстоит сильная жара. Если поедем, будем посылать вам открытки...
— А куда вы предполагаете, если соберётесь?
Учитель, улыбаясь, слушал наш разговор.
— Что там!.. Мы ещё не знаем, едем ли или нет.
Когда я собрался уже вставать со своего места, учитель вдруг остановил меня и спросил:
— А как здоровье твоего отца?
Я почти ничего не знал о здоровьи отца. Раз ничего не пишут, думал я, значит, ничего скверного нет.
— Так легко относиться нельзя. Произойдёт отравление мочой и конец.
— Отравление мочой? — Эти слова и их значение мне были непонятны. Когда я на зимних каникулах говорил с доктором, я от него не слышал такого термина.
— В самом деле, смотрите за отцом хорошенько, — заметила жена учителя. — Отравление дойдёт до мозга, — и конец. Смеяться нечему.
Не имея представления обо всём этом, я слушал и улыбался, несмотря на некоторое неприятное чувство.
— Болезнь неизлечима, и сколько ни заботься — всё равно ни к чему не приведёт.
— Так-то так, но всё же...
И потому ли, что ей вспомнилась мать, умершая когда-то от этой самой болезни, только голос её прозвучал глухо и взор опустился. Мне тоже стало очень жаль отца.
Вдруг учитель обратился к жене:
— Сидзу! ты умрёшь раньше меня?
— Почему это вы спрашиваете?
— Просто так... Или же я уберусь раньше тебя? По большей части случается обыкновенно так, что мужья умирают первыми, а жёны остаются.
— Это вовсе не правило. Только мужчины всегда бывают старше летами... — Потому и выходит, что они умирают раньше.
— Значит, и я должен умереть раньше тебя?
— Вы — дело другое.
— Это — почему?
— Вы — человек здоровый. Разве вы когда-нибудь болели? Нет, уж, видно я умру первая!
— Ты — первая?
— Непременно!
Учитель взглянул на меня. Я рассмеялся.
— Ну, а если я умру первым, что ты будешь делать?
— Что буду делать?
Жена учителя не могла ничего сказать. Повидимому, даже воображаемая только печаль от возможной смерти мужа, и та слегка овладела её сердцем. Но когда она подняла голову, её настроение уже переменилось.
