Кнут Гамсун - А жизнь продолжается
Она не могла не заметить, что ее волнение совершенно ему непонятно и что выслушивает он ее нехотя, и все равно продолжала. С тех пор как я сюда переехала, я ни разу не была дома, рассказывала она.
Из всего, что Август от нее услыхал, это было еще не самое удивительное, и все ж таки он заставил себя воскликнуть:
— Вот тебе и раз! Туда же пути всего два-три дня!
— Да, представь себе. Ни разу не побывала дома! Ну а ты в Сегельфоссе как очутился?
— Кто? Я?
— Сама-то я последовала за мужем, — сказала она. — Только я здесь никак не могу прижиться. Слишком уж тут много благородной публики, а я ни на фортепьянах не играю, ничего такого не умею. Если бы не мальчики, я б давно уже уехала.
— Вы это серьезно?
— Домой в Поллен, и навсегда.
— Навсегда? — вскричал Август. — А главное, куда? В Поллен?
— Мне тут муторно. Тебе этого не понять, но я здесь прямо как серая ворона среди прекрасных пав.
— Нет, нет, нет, что это вы надумали — уезжать! Да уж если говорить о красоте, с вами никому не сравниться.
— Дело не в этом, — сказала она. — Ты не понимаешь. Что толку иметь мало-мальски пригожее лицо, хотя, впрочем, он за это меня и взял. Но дело не в этом. Я теперь опять не сплю по ночам, а капель у меня нету.
— Вы же можете получить какие угодно капли.
— Нет. Он против.
— Я достану вам капель, — говорит Август. — Меня в аптеке хорошо знают.
Она качает головой:
— Нет, я больше не решаюсь. Я однажды купила, а он узнал. Он не из упрямства отказывает, а говорит, я их плохо переношу. Пойми, Август, с нами то вышло, что он взял себе жену, которая ему не ровня, а мне ни за что не надо было соглашаться. Вот почему он подыскал себе место здесь, в Сегельфоссе, — не хотел, чтоб мои отец с матерью приезжали к нам в докторову усадьбу, ну а мое слово тут ровно ничего не значит. В том-то все и дело, я как серая ворона, что залетела в павлиньи хоромы. Потому он ко мне и придирается, и насмехается надо мною, и попрекает. У нас есть книжное общество. Сама я до книг и всякого такого не большая охотница, а вот мать моя, та была горазда читать, знала все школьные учебники наизусть. Вот скажет он мне, надо прочесть такую-то и такую-то книгу. Я читаю и почти что все понимаю, но когда он спрашивает, то, как назло, выберет самое трудное и непонятное. И так оно во всем. Однажды он сел в постели, не успела я моргнуть, как он велит мне, чтоб я переворачивалась на другой бок. Я приподнялась, гляжу на него. «А ну, перевернись!» — говорит. «Почему это?» — спрашиваю. «Ну да, ты ж не слышишь, как у тебя изо рта пахнет!» Сказал и вскочил с кровати. У меня блестящие зубы и чистый рот, Август, но ты б его видел, он вскочил как ошпаренный. А когда сам он возвращается с карточных вечеров, изо рта у него так и разит, но я никогда не делаю ему замечаний, потому как он строит из себя барина. Как-то раз он и говорит: «В моей семье кое-кто мог бы стать и премьер-министром». Тут уже я маленечко разозлилась. «Вот как, — говорю, — ты это о себе?» — «Какое о себе, — говорит, — после того как я на тебе женился, я на всем поставил крест». — «Наверно, — говорю, — мне лучше всего вернуться туда, откуда я родом. Тогда, — говорю, — может, я тоже обрету мир и душевный покой. И если хочешь знать, мне было куда лучше, когда я стояла и стряпала тебе еду и не была твоей женой и все такое прочее!» Так ему в лицо и сказала и потом целый день с ним не разговаривала. Ноты же знаешь, как оно бывает, оба мы хотели поправить дело, вечером он и говорит: «Ты же знаешь, Эстер! Ты да я…»
— Да, — отозвался Август, — так оно всегда и кончается! А на мой взгляд, вы с ним — примерная супружеская пара.
Однако же фру Лунд с ним не согласилась, она покачала головой и в раздумье промолвила:
— Нет, не будь у меня мальчиков, я бы, может…
Август:
— Бравые ребята! Я таких молодцов еще и не видывал!
— Да, им вообще незачем знать, что отец с матерью ссорятся. И муж мой говорит то же самое. Кстати, он боится, как бы не узнали в городе. Но такое не всегда удается скрыть, наша служанка нет-нет да что-нибудь и услышит, а там уж нетрудно и догадаться об остальном, держать про себя она это не держит, и все выплывает наружу. Я это уже успела понять… По-моему, он возвращается. — Она прислушивается. И торопится договорить: — Август, ни слова о том, что я тебе рассказала. А рассказала я это вовсе не для того, чтобы его упрекать, а потому, что я тоскую по Поллену, не надо было мне уезжать, мое место там. Я никогда здесь не почувствую себя человеком. Поэтому я и всплакнула, когда ты спросил о елочках, ха-ха, ну неудивительно, ведь больше я ни от кого не плакала. Глупо, конечно…
Август в задумчивости возвращался к себе домой. Он разбирал про себя события минувшего вечера, критически их пересматривал — о, он далеко еще не ветхий старик, из которого песок сыплется! Дорогая Эстер и госпожа докторша, у благородной публики и бродяг, у всех свои невзгоды, и у тебя тоже, исключений нет, и каждый справляется как может. Но проговорить целый вечер о Поллене, убиваться о Поллене — что нам Поллен? Нет его, провалился сквозь землю! Помнит ли он песню? Да он не раз играл ее на гармони и напевал. Только девушка и не думала топиться, это чушь, никто в море не топится, просто она сидела и складывала об этом песню. Бог с тобой, Эстер, милочка, она сидела у самой воды и складывала себе песню, а потом взяла и пошла домой. Да. А вы, любезный доктор, вы хотели, чтобы я рассказал вашим мальчикам про Южную Америку и про Латвию, только я уже избавился от привычки сочинять небылицы…
Нет, Август далек от ветхого старика, из которого песок сыплется, иначе он не смог бы разбирать и критически пересматривать этот вечер. И это еще не все. Знает ли он дочь Тобиаса из Южного селения? Да. Коротко и ясно: да. Но это никого не касается. Он встретил ее на улице, она посмотрела на него, жалкая, смиренная, у нее были до того умоляющие глаза. Почему она так на него посмотрела, почему он остановился и заговорил с ней? Наверное, она прослышала, что Вальборг из Эйры получила от него чудесную материю на платье, а Август был вовсе не против того, чтобы слыть богачом. Лошадь, говоришь? Эта беда поправимая!
Словом, пока он стоял на улице, он почувствовал к ней щемящую жалость, Господи, прости ему этот грех, если это — грех! Он спросил, где она живет, и она ответила. Он спросил: «Как твое имя?» — «Корнелия». Он записал это. Напустил на себя важный вид и все записал. Август знал, какое это произведет впечатление, она придет домой и скажет: «Он достал из кармана книжку и вписал меня!»
VII
Летом Тобиасу все ж таки выплатили страховку. Все содействовали ему как могли, жена Тобиаса показала, что во сне он вовсе не зевал, а наоборот, вскрикнул, издал во сне слабый вопль, а это в корне меняло дело. Нет, на него не стали возводить обвинений в поджоге, и теперь он собрал соседей и принанял плотников и принялся рубить новый дом. Рубили в лапу. Дом вышел не ахти какой и большой, но, как и в старой халупе, в нем были горница, кухня и две комнатки, чего ж еще? Не во всяком бедняцком доме есть две комнатки.
Как и прежде, одну заняли родители, другую — Корнелия с младшими сестрами. Но когда к ним просились на ночлег захожие люди, Корнелия с сестрами уступали свою светелку и укладывались по углам в горнице. Это могли быть разносчики или же миссионеры и проповедники, иной раз турист либо пеший путник с тощим карманом, и все они заворачивали к Тобиасу и находили приют. Сейчас вот новую светелку обживал приезжий евангелист.
Это был благообразный мужчина среднего возраста, с бородою, как у Христа, и исступленным взором. Он продавал, а то и раздавал божественные брошюрки и устраивал на дому у сельчан молитвенные собрания. Ревностно потрудившись с неделю, он нагнал на обитателей округи великий трепет и внушил благочестие. Так как в горницах становилось тесновато, то он пошел к пастору и получил разрешение проводить собрания в помещении школы; народу туда стекалось немало, послушать его приходили даже из города, и никто не сожалел о том, что потратил с час времени на молитву.
Странное дело, слушатели не усматривали никакой разницы между тем, как проповедовал он и как это делали другие толкователи Библии, однако же сам он имел в виду нечто большее: после наставлений и молитв он уводил их с собой и крестил в Сегельфоссе. Должно быть, по его разумению, это был единственный выход, ибо они погрязли в грехах и он хотел дать им возможность очиститься. Вообще-то до этого они уже один раз крестились, но было ли то в проточной воде? И разве можно сравнить крестильную купель с водами Иордана? Нет, друзья мои!
Проповедник с горящими глазами был хорошо подкован в священной истории и за ответом в карман не лез, в своем роде он был чертовски грамотным евангелистом, и у пастора сложилось о нем довольно благоприятное впечатление. Правда, пастор Уле Ланнсен не относился к числу воинствующих служителей церкви и ни у кого не выискивал недостатков. «Сегельфосский вестник» спросил, а не кажется ли ему, что молитвенные собрания в школе и крещение заново не доведут до добра, однако пастор ответил, что, судя по всему, вопрос этот можно разрешить разве что юридически. Люди, которые посещают собрания и крестятся заново, вполне возможно, употребили бы это время кое на что похуже. Может статься, для кого-то это обернулось и благом, а там кто его знает. Эти люди пытаются что-то изменить в своей жизни, так же как и все мы. Никому ничего не известно, просто мы верим. Таково было мнение пастора Уле Ланнсена.
