Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
На похороны пригласили также гезангферейн[18]. Человек пятнадцать писарей и служащих с окрестных шахт, стоя под зонтами, приготовились петь. Однако петь им не пришлось, потому что от дождя ноты размокли и певцы не смогли прочесть расплывшихся бемолей и бог знает еще чего. Хормейстер объявил по-немецки, что гезангферейн не в состоянии петь — певцы, мол, так взволнованы, что потеряли голоса. А песня, которую написал органист пан Зоммерлик, неслыханно поэтическая и требует чистых голосов. Однако если скорбящие слушатели позволят, пан органист прочтет текст песни, чтобы все слышали и убедились, сколь сильно страдает человеческое сердце и сколь горестно переживает оно сие «божье предначертание», как выразился преподобный отец Куитта.
Пан органист шагнул вперед — рядом с ним встал один из писарей с зонтом — и стал читать с превеликим воодушевлением и при этом так завывал, что растроганные скорбящие слушатели снова зашмыгали носами, засморкались и закашляли, а у кого сердце было понежней, тот и заплакал.
Мало кто понял эту песню, кое-кто улавливал смысл с пятого на десятое; что касается меня, то я бы и вовсе не узнал, о чем плачет и рыдает песня органиста, если бы не старый Кубичек; он понимал по-немецки и взялся переводить своим дружкам. И, стало быть, так я узнал, о чем говорилось в песне.
Прощай, прощай, питомец скал!
Свершил ты все земное.
Ты честным пал, ты верным пал.
Дай бог тебе покоя!
Тебе вовеки не взглянуть
На небо голубое.
Мы славим твой тяжелый путь!
Дай бог тебе покоя.
Все, как один, мы к небесам
Пойдем вслед за тобою.
Ослепший здесь, прозреешь там.
Дай бог тебе покоя![19]
Красиво он это перевел, и дружки, обступившие Кубичека, опечалились еще больше.
Я упросил одного писаря дать мне эту песню с нотами. Он охотно согласился.
Спускались сумерки, люди стали расходиться. Дождь все еще моросил.
Мать вела под руку Владку. Молодой инженер, который не отходил от Стаси во время похорон и по-чешски утешал ее в часовне, теперь обнял ее за талию и заслонил зонтом, а она положила голову на его плечо, и так они и шли, прижавшись друг к другу.
Люди оглядывались им вслед и возмущались:
— Глядите-ка, глядите! Фукс высмотрел себе новую кралю!
— Высмотрел? А что такое? — удивлялись те, кто не знал инженера Яромира Фукса.
— Да ведь он бабник, известный во всей Карвине! Трех байстрюков уже наплодил!
Мне было очень неприятно, что Стася прижимается к бабнику Яромиру Фуксу, у которого уже есть три байстрюка, то есть трое детей, прижитых с тремя девушками. Не иначе, теперь он собирался завести четвертого со Стасей. «Возьму-ка я камень, да и швырну в этого мерзавца», — подумал я. Но все-таки сдержал себя — я боялся, как бы не попасть в Стасю.
У дома они задержались, пока мать доставала в щели под порогом ключ от квартиры. Инженер Фукс помогал ей и зажигал спички. Тут-то я подошел к Стасе и шепнул:
— Стася!
В это одно-единственное слово я вложил весь кромешный ад моей ревности и необъятное небо раненой любви. Сердце у меня разрывалось.
Она посмотрела на меня невидящим взглядом и, немного помолчав, спросила:
— Чего тебе?..
Инженер Фукс заметил меня. Заметил он также, что я обеими руками держу Стасину ладошку, а Стася вырывается и отталкивает меня.
— Извини, Стася, — лепетал я, — часы…
— Поди прочь, чумазый болван! — заорал по-чешски инженер Фукс, ударил меня по лицу и пнул ногой.
Не знаю, что вдруг со мной стало. В глазах у меня потемнело. Я успел только заметить, как Фукс привлек к себе Стасю, а она закинула ему руки на шею и прижалась к нему. Тогда случилось то, о чем я по сей день жалею Я нагнулся, схватил ком густой грязи и швырнул в них.
— Ах ты… — выкрикнул я самое оскорбительное слово, каким можно задеть честь девушки, и убежал. Часы я таки не отдал. Не представилось удобного случая. Через пять дней Стася уехала вместе с Владкой куда-то в Галицию. А часы остались у меня. Теперь они покачиваются на цепочке в шкафу, покачивается брелок в форме серебряного черепа, а сквозь неплотно закрытое окно слышится шум дождя и рев Ользы.
Эх, давние это воспоминания!
ГЛАВА ПЯТАЯ,
Не знаю, почему вспомнились мне сегодня восковые покойники из паноптикума грязного проходимца Венцеля Наврата. Быть может, потому, что покойный Роберт Кучатый, которого я вчера закопал, был похож на воскового эрцгерцога Максимилиана как две капли воды.
Восковой эрцгерцог Максимилиан лежал в стеклянном гробу, а Кучатый — в гробу, сколоченном из нескольких досок. У эрцгерцога Максимилиана в спине было отверстие, туда вставляли ручку и его заводили; эрцгерцог тяжело дышал, и казалось, что вот, того и гляди, он встанет из своего стеклянного гроба и начнет скандалить. У покойного Кучатого руки были набожно сложены на животе, возле гроба горели свечи, воткнутые в горлышки бутылок из-под водки и пива, со всех сторон его обложили образками святых, и он вовсе не собирался вставать.
Во всяком случае, сходство между ними заключается главным образом в том, что оба скверно кончили — так сказать, безвременно покинули этот мир.
Старый Балярус, ветеран битвы под Сольферино, часто рассказывал мне об эрцгерцоге Максимилиане и о французском императоре Наполеоне III. В той же мере, в какой он восхвалял Максимилиана и крепко его жалел, особенно когда бывал пьян, он ненавидел императора Наполеона III и вообще французов.
Балярус уверял, притопывая своей деревянной ногой, будто французам нельзя верить, будто их Наполеон III был натуральным вралем и бесчестным пройдохой; он оторвал у капрала Баляруса снарядом ногу под Сольферино, позорно, наголову разбил молоденького австрийского императора Франца Иосифа, а потом решил чужими руками тащить каштаны из огня и явился причиной бесславной смерти эрцгерцога Максимилиана в Мексике. Попросту он уговорил беднягу, и тот польстился на мексиканскую императорскую корону.
Газды обступали старого Баляруса и слушали, как он рассказывает эту историю.
— И вот Франц Иосиф так сказал своему брату, эрцгерцогу Максимилиану, дай ему, боже, на том свете вечное блаженство, аминь! — начинал он свой пространный рассказ в корчме, опершись на шарманку. — Поезжай, говорит, братец, за мексиканской короной, а то ведь, говорит, императорские короны на вербе не растут. Ты, говорит, будто не веришь императору Наполеону III, потому что он меня расколошматил под Сольферино в 1859 году? А знаешь, братец, говорит, что теперь этого мерзавца совесть грызет и он хочет исправить содеянное зло. А эрцгерцог Максимилиан на это — пожалуйста, говорит, почему бы и не поехать, верно, конечно, что императорские короны на вербе не растут, но в Мексике живут индейцы, очень дикие люди и к тому же бунтовщики — только держись, и они, мол, меня застрелят. А на это император Франц Иосиф говорит, что индейцы и мятежники ни черта ему не сделают, потому что его будет охранять французский генерал Базэн с полком вояк, которым сам черт не брат. Эрцгерцог Максимилиан поддался на уговоры и поехал в Мексику за смертью! Да, да, за смертью! И знаете, как это произошло?
Никто не знал, как это произошло, и тот из слушателей, который был пощедрее других, приказывал поставить перед Балярусом четвертинку водки. Тогда старик продолжал свой рассказ:
— Значит, произошло это так! Как оно было — не важно, достаточно сказать, что появился там этакий Люциферов сын, Хуарес, которого мятежники избрали президентом. И он согнал их целую кучу и — ура! — пошел на нашего Максимилиана! А генерал Базэн вместе со своим полком сразу смотался. Уехал домой, во Францию. Мятежники похитили нашего эрцгерцога, и было это в году, чтобы не соврать… пожалуй, чуть не в 1867… И поставили его к стенке. Произошло это в грязном мексиканском городишке, который называется Керетаро. Президент Хуарес крикнул по-мексикански: «Feuer!..»[20] — и не стало Максимилиана. Императорская корона к черту полетела, а душу расстрелянного Максимилиана ангелочки повели на небо, чего я вам и себе желаю после смерти, аминь!..
Балярус хвастал тем, как мужественно воевал он под Сольферино, будучи капралом 21-го егерьского полка, как собственным телом заслонил молоденького императора Франца Иосифа и как император Наполеон III, заметив это, приказал нацелить на них пушку. Пушка выстрелила, словно тысяча чертей, но вместо того, чтобы оторвать голову Францу Иосифу, снаряд оторвал ногу у капрала Баляруса. В награду светлейший пан император Франц Иосиф приколол Балярусу золотую медаль за доблесть — ее потом у него цыгане украли, — а взамен ноги подарил ему шарманку с обезьянкой, только обезьянка скоро сдохла. Достойный император, ничего плохого не скажешь!..
