Герман Банг - Тине
Тине спустилась с холма и пошла домой. На окнах все еще горели свечи, сквозняк гулял из двери в дверь. Перед раскрытыми, неубранными постелями на полу оплывали кой-где забытые огарки.
Софи уселась в кухне на чурбаке и тотчас начала клевать носом; в людской на раскладной кровати, поставив рядом свечу и вытянувшись во весь свой рост, спала Марен, и лицо у ней набрякло от долгого сна.
Тине себе места не находила и не могла уснуть. Она погасила свечи на окнах и решила сесть за письмо — за уже начатое письмо к фру Берг.
Но ей не писалось. Она пригнулась к лампе и перечитала написанное.
Все про лесничего, каждая фраза, каждое слово — все.
И вдруг она отложила письмо и вышла на веранду, в темноту. Здесь она уронила голову на холодный мрамор стола и горько заплакала…
День заявил о себе робкими проблесками рассвета. Серое утро занималось над неубранными постелями, над разоренным и покинутым домом.
Хлопали незакрытые двери.
Но Тине не встала с места. Все в той же позе встретила она наступление сумрачного дня.
Издали еще раз донеслись сигналы боевых труб, разодранные в клочья ветром, так что они напоминали теперь птичий крик.
И вдруг Тине улыбнулась. Она вспомнила, как он сказал: «До свиданья. Тине».
В этот день рано утром заговорили пушки с Броагера.
IV
Передышка кончилась. Громовые раскаты орудийных залпов сотрясали беспокойный воздух, час за часом, много часов подряд, меж тем как дороги гудели под ногами солдат и адъютанты скакали взад и вперед на взмыленных лошадях; в этот день тревогу трубили дважды.
Все строения лесничества сотрясала дрожь — стены, полы, крыши, — словно то были живые существа, дрожащие в ознобе. Заботы дня совершались своим порядком: еду подавали, еду уносили. Части возвращались, части выступали.
Вечерело. Сама того не сознавая. Тине умышленно задерживалась в комнате, переходила от группы к группе и все слушала, не в силах оторваться: ей казалось, что она должна быть здесь, должна слушать.
Комнаты полнились шумом, офицеры говорили громкими, почти радостными голосами.
— Подумать только, пятьсот ядер! — воскликнул один.
Другой утверждал, будто ядер было не пятьсот, а семьсот, и однако же укрепления не потерпели ущерба.
— Только зря тратим порох, — сказал адъютант.
Самая многолюдная группа собралась возле печки. Стоял там среди прочих капитан с наполеоновской бородкой и трубкой в зубах, он сказал:
— Ранен младший лейтенант Аппель.
— Да ну? Новобранец?
— Он самый, — отвечал капитан.
А другой, гревший спину у печки, добавил: — Такой щуплый, белокурый, помните?..
Посредине комнаты собралась другая группа. В основном молоденькие лейтенанты, они покусывали усики и обсуждали события нарочито профессиональным тоном.
Тине прошла мимо.
Возле книжного шкафа шел разговор о взлетевшем на воздух блокгаузе. Тридцать человек погибло под обломками. Здесь Тине остановилась и долго слушала.
— Какая вы нынче бледная, йомфру Бэллинг, — сказал ей один из капитанов, отделясь от остальных и оборотясь к ней.
— Вы так думаете, господин капитан? — отвечала Тине, а сама продолжала слушать.
— Между прочим, там погибло не тридцать, а целых сорок человек, — заметил кто-то.
В Тине жила одна только мысль: «А там стреляют, до сих пор стреляют…»
Наконец она стряхнула с себя оцепенение и вышла: надо было поставить на огонь воду для грога и постелить на всех диванах и кушетках.
В коридоре какой-то лейтенант пристроился на чемодане под коптящей лампой. Он остановил Тине и рассказал, что был на передней линии у того самого блокгауза. Тине хоть и слушала, но не понимала ни слова. Вдруг, глядя на него, она спросила тихим голосом:
— Очень было страшно?
Лейтенант продолжал свой рассказ: на самом-то деле он был не на передовой линии, а на десятом бастионе, куда за весь день упало два снаряда.
— Да, дело было жаркое, — сказал он, — но ко всему можно привыкнуть, даже к огню.
Он вытянул ноги и продолжал болтать, а сам как бы невзначай взял безвольную руку Тине и положил ее себе на колено.
— Вы видели убитых? — спросила Тине, не противясь.
Тут кто-то вышел из комнаты, и лейтенант вполголоса чертыхнулся.
Тине пошла на кухню, вскипятила воду, постелила все постели, ответила на все вопросы. От Софи не было никакого проку. Она весь день с обмотанной головой хоронилась по углам и причитала.
Теперь она приползла в каморку к Тине.
— Кто знает, что с нами будет завтра, — ныла она под гром орудий. — Всех нас ждет одна судьба… ахнуть не успеешь…
Голос у нее окреп, — Кто знает, что с нами будет…
Тине сидела у печки. Ей казалось, что к ночи канонада стала много сильней.
То возвышая, то понижая голос и проливая попутно горькие слезы, Софи продолжала говорить: о лесничем и об «этакой напасти», о Марен, которой «все равно кто, лишь бы в брюках». Да, да, все равно кто. После этого Софи заговорила о фру Берг.
— Это же надо, какое личико-то доброе. — Софи подняла глаза к портрету фру Берг, висевшему над кроватью, и Тине проследила за направлением ее взгляда. — Сидит она, — продолжала скулить Софи, — и улыбается… а никому не дано знать (Софи возвысила голос), что может случиться и кто в эту минуту испускает последний вздох. — Софи зарыдала в голос: — А похожа до чего… а похожа до чего… ну точь-в-точь такая она и была перед отъездом.
Тине сняла портрет и долго его разглядывала.
— Да, очень похожа, — сказала она, держа портрет так, словно хотела молитвенно сложить над ним руки. Слезы выступили у нее на глазах первый раз за минувшие сутки.
По всему дому офицеры вставали из-за стола и ложились отдыхать.
Тине накинула на плечи шаль и пошла дозором по усадьбе, раз самого лесничего нет дома. Лесничий конечно же почувствует себя спокойнее, если будет знать, что она следит за порядком.
В прихожей на прежнем месте сидел лейтенант. С фонарем в руке Тине обошла всю усадьбу. Все стихло во дворе, только земля чуть заметно вздрагивала от каждого залпа. У калитки кто-то метнулся ей навстречу. То был лейтенант из прихожей, который счел целесообразным тоже принять участие в ночном дозоре.
Но, увидев в пламени свечи бледное и застывшее лицо Тине, он тотчас передумал.
Тине прошла через прачечную. Посреди комнаты на полу оплывала свеча, а Марен по обыкновению куда-то скрылась.
У себя в каморке Тине медленно разделась, легла, внезапно вспомнила: «А ведь Аппель-то ранен», — и снова забыла об этом.
Едва слышно дребезжали стекла. В хлеву беспокоились коровы и мычали порой, тревожно и глухо, как перед грозой.
Бомбардировка не прекращалась уже третий день, и Бергов полк до сих пор не вернулся с позиций.
Глубокой ночью опять протрубили тревогу. Полк уходил за полком, теперь все до единого были в деле.
Под утро уехал в карете барон.
В большом опустелом доме не слышалось ни звука, ни шороха, ни признаков жизни. Тине не выдержала тишины и сбежала к родителям.
Мадам Бэллинг воспользовалась передышкой и извлекла на свет божий все ведра. Две хусменовские жены скребли пол, где песком, где руками. Тине подоткнула юбку и начала помогать.
— А что толку, доченька, — жаловалась мадам Бэллинг, намыливая своими старческими руками оконные рамы, — Все равно от пыли никуда не денешься, а грязь каждый тащит за собой через порог — мадам Бэллинг окинула взглядом лужи на площади.
С каждым днем все грязней и грязней, — пробормотала старушка и снова взялась за мыло.
Яростно надраивая дверной косяк, Тине только и сумела ответить: «Да, мама, да», когда мадам Бэллинг на мгновение смолкла.
По ту сторону площади в дверях трактира между столбиками явилась Тинка.
— Решили навести порядок? — крикнула она. — А мы оставили все как есть. Пускай грязь накапливается.
Тинка припустила по переулку, так что брызги жидкой грязи разлетелись во все стороны.
Незадолго, до полудня снова загремела канонада. Такой сильной они еще ни разу не слыхали. Стекла, протираемые мадам Бэллинг, так и дребезжали под ее руками.
— Ох, господи, помилуй, ох, господи, помилуй, — бормотала она, протирая Дрожащие стекла.
Тине оставила недомытую дверь и, побелев, опустилась на стул. У плиты над кипящим котлом как ни в чем не бывало препирались помощницы.
Они уже управились с работой, и мадам Бэллинг надумала проводить Тине. Ей захотелось посмотреть, как выглядит усадьба. Площадь и дорога превратились в сплошное жидкое месиво. Мадам Бэллинг подобрала юбки и остановилась в нерешительности, не зная, куда поставить ногу.
— Тине! Тине! — выкликала она в промежутках между залпами и оглядывалась на дочь, которая все время шла сзади.
«Бедняжка ходит как во сне… и похудела, до чего ж похудела».
