Бенжамен Констан - Адольф
Глава восьмая
На утро я встал, преследуемый теми же мыслями, что волновали меня накануне. Мое волнение усилилось в последующие дни; Элленора тщетно пыталась узнать его причины, она забрасывала меня вопросами, на которые я отвечал неохотно и односложно; я давал отпор ее настойчивости, так как слишком хорошо знал, что моя откровенность причинит ей страдание и что это страдание принудит меня снова притвориться.
Тревожась и недоумевая, Элленора прибегла к помощи одной из своих приятельниц, чтобы разведать тайну, в сокрытии которой она меня обвиняла; страстно желая обмануть себя, она искала фактов там, где дело было в чувстве. Эта приятельница завела со мной разговор о моем причудливом нраве, об упорстве, с которым я отвергал всякую мысль о прочной связи, о моем необъяснимом стремлении к разрыву и одиночеству. Я долго слушал ее молча. До того времени я никому не говорил, что уже не люблю Элленору, — уста мои отказывались вымолвить это признание, казавшееся мне вероломством. Однако я захотел оправдать себя: я рассказал свою историю весьма сдержанно, всячески хваля Элленору, соглашаясь с тем, что вел себя непоследовательно, но виня в этом затруднительность нашего положения, и не позволил себе ни единым словом обмолвиться о том, что подлинное затрудненнее моей стороны заключается в отсутствии любви. Подруга Элленоры, слушавшая меня, была растрогана моим рассказом, — она усмотрела великодушие в том, что я называл слабостью, и несчастье — в том, что я именовал жестокосердием. Те самые объяснения, которые приводили в ярость необузданную Элленору, убеждали разум ее беспристрастной приятельницы. Мы так справедливы, когда к нашим суждениям не примешивается чувство! Кто бы вы ни были — никогда не вверяйте другому лицу попечение о своих сердечных делах; только сердце может быть защитником в этой тяжбе: оно одно знает, сколь глубоки его раны; всякий посредник становится судьей: он расследует, делает оговорки, видит равнодушие, допускает возможность его, признает его неизбежность — тем самым он оправдывает равнодушие, и таким образом оно, к великому своему изумлению, становится законным в собственных глазах. Упреки Элленоры давно уже убедили меня, что я виновен; женщина, воображавшая, что защищает ее, открыла мне, что я всего лишь несчастен. Это заставило меня чистосердечно признаться в своих чувствах: я подтвердил, что питаю к Элленоре преданность, сочувствие, жалость, но прибавил, что любовь совершенно непричастна к тем обязательствам, которые я наложил на себя. Эта истина, которую я до той поры таил в своем сердце и иногда лишь, в порыве волнения и гнева, изъяснял Элленоре, приобрела в моих глазах большее значение и силу именно потому, что хранителем ее стал другой человек. Великий, непоправимый шаг — внезапно обнажить перед глазами третьего лица тайники своего интимного чувства; свет, ворвавшийся в это святилище, обнажает и довершает разрушения, ранее окутанные мраком: так тело, заключенное в гробницу, нередко сохраняет свой прежний вид, покуда воздух, проникший извне, не коснется его и не обратит в прах.
Приятельница Элленоры рассталась со мной; не знаю, какой отчет она ей дала о нашем разговоре, но, подходя к гостиной, я услышал голос Элленоры, звучавший очень взволнованно; увидев меня, она замолчала. Вскоре, однако, она опять заговорила; в ее общих рассуждениях, повторяемых на разные лады, таились личные нападки. «Нет ничего более странного, — говорила она, — чем усердие в так называемой дружбе; есть люди, которые с величайшей готовностью берут на себя попечение о нашем благе, чтобы тем легче отказаться защищать нас; они называют это привязанностью — я предпочла бы ненависть». Мне нетрудно было догадаться, что подруга Элленоры, не находя, по-видимому, что я так уж виновен, приняла мою сторону против нее и этим рассердила ее. Я почувствовал, что у меня нашелся союзник — это создало еще одну преграду между нашими сердцами.
Спустя несколько дней Элленора зашла еще дальше; она была совершенно неспособна владеть собой: как только ей казалось, что у нее есть причины быть недовольной, она приступала к объяснению напрямик, никого не щадя, ничего не рассчитывая и предпочитая опасность разрыва неудобствам притворства. Приятельницы расстались, поссорившись навсегда.
«Зачем вмешивать посторонних в наши интимные размолвки? — говорил я Элленоре. — Разве для того, чтобы понять друг друга, нам нужен кто-то третий?! И если мы перестали понимать друг друга, то какой же третий в состоянии это поправить?» — «Ты прав, — сказала она, — но это все по твоей вине; в былые времена я ни к кому не обращалась, чтобы найти дорогу к твоему сердцу».
Неожиданно Элленора объявила, что намерена изменить свой образ жизни. Из ее слов я уяснил себе, что недовольство, которое меня снедало, она приписывает нашему уединению: она хотела исчерпать все ложные объяснения, прежде чем примириться с объяснением истинным. Мы проводили унылые вечера наедине, то безмолвствуя, то обмениваясь упреками; источник долгих бесед иссяк.
Элленора решила приглашать к себе знатные семьи, жившие по соседству с ней или в Варшаве. Я тотчас представил себе все трудности и опасности, сопряженные с этими попытками. Родственники, оспаривавшие у нее наследство, разгласили ее прошлое и распространили на ее счет тысячу злостных сплетен. Я трепетал при мысли о тех унижениях, которым она неминуемо подвергнется, и старался отговорить ее от этой затеи. Мои настояния были тщетны; я уязвил ее гордость своими опасениями, хотя выражал их осторожно. Она заподозрила, что я тягощусь нашими отношениями из-за ее сомнительной репутации; тем упорнее она старалась снова занять должное место в свете: ее усилия возымели некоторый успех. Благосостояние, которым она пользовалась, ее красота, лишь слегка тронутая временем, даже слухи о ее похождениях — все в ней возбуждало любопытство. Вскоре она увидела вокруг себя многочисленное общество, но ее терзало затаенное смущение и беспокойство.
Я был недоволен своим положением; она думала, что мое недовольство связано с тем положением, которое занимает она, и всячески порывалась изменить его; пылкость ее натуры не позволяла ей что-либо обдумывать, двусмысленность ее роли в свете вызывала неровность в поведении и опрометчивость в поступках. Она правильно судила о вещах, но ей не хватало широты взглядов; верность ее суждений искажалась необузданностью нрава, а узость ума мешала видеть наиболее искусный способ действий и улавливать тонкие оттенки. Впервые в жизни поставив себе цель, но слишком поспешно стремясь к ней, она этой цели не достигла. Сколько унижений она претерпела, не говоря мне о них! Сколько раз я краснел за нее — и не имел силы сказать ей об этом! Люди очень высоко ставят сдержанность и такт, и я воочию убедился, что Элленора пользовалась большим уважением среди друзей графа П., будучи его любовницей, нежели теперь среди своих соседей, владея огромным состоянием и повелевая множеством вассалов. То надменная, то заискивающая, иногда приветливая, иногда обидчивая, она вносила в свои поступки и речи какую-то пагубную горячность, разрушавшую уважение, которым пользуются люди, умеющие владеть собой.
Отмечая здесь недостатки Элленоры, я себя самого обвиняю, себе самому выношу приговор. Одно мое слово успокоило бы ее, — почему я не смог его вымолвить?
Однако наша совместная жизнь теперь стала более мирной; развлечения избавляли нас от обычных наших мыслей. Мы лишь временами оставались одни; а так как мы во всем, за исключением сокровенных наших чувств, безгранично доверяли друг другу, то, делясь наблюдениями, обсуждая разные события, мы освобождали себя от необходимости говорить об этих чувствах, и наши беседы вновь приобретали для нас некоторую прелесть. Но вскоре новый образ жизни стал для меня источником новых треволнений. Затерянный в толпе, теснившейся вокруг Элленоры, я заметил, что являюсь предметом удивления и порицания. Приближался срок разбирательства ее тяжбы; представители противной стороны утверждали, что она ожесточила родительское сердце бесчисленными своими похождениями; мое присутствие как бы подкрепляло их слова. Ее друзья упрекали меня в том, что я причиняю ей вред. Они находили простительной ее страсть ко мне, но меня они обвиняли в отсутствии щепетильности; по их мнению, я злоупотреблял чувством, которое мне надлежало бы умерять. Я один знал, что, покинув Элленору, я тем самым увлеку ее вслед за собой, и она, чтобы не разлучаться со мной, отбросит всякую заботу о своем благосостоянии и все расчеты, внушаемые осторожностью. Я не мог сделать эту тайну достоянием общества, поэтому я в доме Элленоры казался посторонним человеком, вредящим успеху того дела, от которого зависела ее судьба; и, по странному извращению истины, ее жалели как жертву моей власти над ней, тогда как я был жертвой ее непреклонной воли.
